Цитаты Ильи Ильича Обломова

«В десять мест в один день — несчастный! — думал Обломов. — И это жизнь! — Он сильно пожал плечами. — Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается? Конечно, недурно заглянуть и в театр и влюбиться в какую-нибудь Лидию… она миленькая! В деревне с ней цветы рвать, кататься — хорошо; да в десять мест в один день — несчастный!» — заключил он, перевертываясь на спину и радуясь, что нет у него таких пустых желаний и мыслей, что он не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя свое человеческое достоинство и свой покой.

Ну, пусть эти «некоторые» и переезжают. А я терпеть не могу никаких перемен!

В горькие минуты… он встанет с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю. Потом, сдав попечение о свое участи небесам, делается покоен и равнодушен ко всему на свете, а буря там как себе хочет.

— Ты сказал, что другие, не хуже нас, — переезжают. Другие — не хуже, вот до чего уже договорился! Теперь я буду знать, что я для тебя всё равно, что другой! Ты подумал, ядовитый ты человек, что такое — «другой»? Сказать ли тебе — что это такое? Знаешь ли ты, что такое — «другой», а? Другой, так действительно, возьмёт, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмёт линейку под мышку, две рубашки в носовой платок и пошёл… «Куда, ты, мол?» — «Переезжаю!». Вот это вот — «другой»! А я, по-твоему, «другой», а?
— Полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами!
— Ну разве я — «другой»? Разве я мечусь, работаю? Мало ем, что ли? Худощав или жалок на вид? Ну разве мне чего-нибудь недостаёт? Да я за всю свою жизнь ни разу себе чулок на ноги не натянул! Пока живу, слава богу! Кому это я говорю? Ну не ты ли с детства ходил за мной? Ты же сам знаешь, видел, что я воспитан нежно, ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба сам себе не зарабатывал, вообще чёрным делом не занимался. Ну как же это у тебя после всего этого достало духу равнять меня с другими?

Все думают только о том — как жить, а зачем — никто не хочет думать.

— Я устал, устал, устал!
— От чего, Илья?
— От всего! От балов, встреч, знакомств, чаепитий, разговоров! От этой беспрерывной беготни взапуски. От пересудов, от сплетен. Не нравится мне ваша петербургская жизнь! <...> Ни у кого нет ясного, покойного лица. Один мучится, что осуждён каждый день ходить на службу, а другой вздыхает тяжко, что нет ему этакой благодати.

Ведь она его любит, — в ужасе подумал он, — сама сказала: как друга — говорит она; да это ложь, может быть бессознательная… Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает…

Что это все они как будто сговорились торопиться жить?

— … Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, — точно живьем отпечатают.
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де не возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
— Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость — желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком… тут все!
— Нет, не все! — вдруг воспламенившись, сказал Обломов. — Изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! — почти шипел Обломов. — Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, — тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову…

Я отравился и отравил вас, вместо того чтоб быть просто и прямо счастливым…

Какая истина, и как она проста!

— Заниматься! Заниматься можно, когда есть цель. Какая у меня цель? Нет ее.
— Цель — жить.

Квартира сухая, теплая; в доме смирно: обокрали всего один раз!

«Ведь это не одна любовь, ведь вся жизнь такова… — вдруг пришло ему в голову, — и если отталкивать всякий случай, как ошибку, когда же будет — не ошибка? Что же я? Как будто ослеп…»

Да, долг — это демон, бес, которого ничем не изгонишь, кроме денег!

Вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядыванье с ног до головы; послушаешь, о чем говорят, так голова закружится, одуреешь. Скука, скука, скука!.. Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?

Любить можно мать, отца, няньку, даже собачонку: всё это покрывается общим собирательным понятием «люблю».

— И если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Он указал на сердце.
— Люблю, люблю, люблю, — вот вам на трое суток запаса!

Недаром говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом — языком, и без умысла — взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками…

Воспоминания — или величайшая поэзия, когда они — воспоминания о живом счастье, или — жгучая боль, когда они касаются засохших ран…