Цитаты Нина

Самое неприятное — это когда принимаешь одного человека за другого.

— Любишь его?
— Пожалуй, да.
— А он тебя?
— Нет, он меня не любит.
— А как же вы живёте?
— Во взаимном уважении.

— Какой чудесный вечер, прямо как в сказке! А вы всё время в ней живёте, да?
— Я долго верил в Деда Мороза. И если хотите, всё, что я потом делал, я делал для того, чтобы вернуть эту сказку. Где я принц на белом коне, вокруг меня чудовища, люди с пёсьими головами, а впереди меня ждёт…
— Принцесса…
— Вообще-то, королевство, но и принцесса тоже.

Где-то на белой льдине,
Там, где всегда мороз,
Чешут медведи спины
О земную ось.

Но я все-таки люблю. Люблю какую-то неведомую тебе самому часть тебя, которую узрела сквозь твои строки, между ними, ту часть, которую нащупала, засыпая на твоей груди, нащупала между кожей и отзвуками дыхания. Как жаль, что ты не помнишь, не хочешь знать о себе таком.
Я больше не брежу тобой, не вздрагиваю, не сожалею. Я смотрю на себя в зеркало и понимаю, что в моих глазах тебя больше нет. Может быть, если ты перестанешь бегать от себя самого и предстанешь с уверенностью и страстью к жизни и людям, я вспомню, что любила тебя. И мой взгляд снова будет содержать весь смысл, что заключен в тебе. А сейчас я наконец свободна.

Кто мы есть, как не биологические единицы, животные, «двуногое без перьев»? Я отвечу на твой вопрос, чем мы отличаемся от пауков. Пауки не знают, что их сожрут. Животным неведомо знание о собственной смерти. Ни знание, не представление, ни ожидание, ни предвкушение, ни отрицание. Эта сомнительная привилегия дана только человеку. Это его, уж извините, видовая особенность.

Нас делает бессмертными кто-то другой — тот, в чьих мыслях мы обитаем, кому не даем покоя. Даже сейчас, пока я еще живу, не являюсь ли я лищь чьей-то фантазией? А для тех, кто нас не знает и никогда уже не узнает, мы и после смерти, и при жизни являемся ничем, да просто — не являемся. Те, кто нас любит и ненавидит, презирает и восхищается, для них мы и после смерти останемся такими — явленными в чистоте и парадоксальности образа, слов и деяний. Пока есть те в чьих словах, мы будем означены как живой или как мертвый, мы есть бессмертные. Нас сделают бессмертными наши дети, в чьих глазах мы непременно узнаем себя. А после нашей смерти кто-то узнает в них нас.

Смысл и бессмыслие смерти — это и есть смысл и бессмыслие жизни. Мы ничтожные элементы космоса, продукты распада и возражения бытия. Мы есть части мирового порядка и сопротивления ему.Человек перестает быть энимал-сапиенс, когда твои мысли способны разгадать очередную загадку мироздания. Или когда человек проникается неповторимым и самым удивительным из доступных нам чувств — вместе-бытия, или двоицы. Когда он наслаждается чем-то прекрасным на грани трогательности, и что заставляет смеяться и плакать одновременно. И в этом всем открывается подлинная человеческая свобода.

Когда кто-то причисляет себя к класу верующих, то тут же возникает вопрос: «В какого бога вы верите?». Мне кажется, что многочисленную армию атеистов и агностиков нелишне спросить: «А в какого бога вы не верите?» Некоторые верующие, думаю, удивятся. И вряд ли поймут подвох вопроса.

Чувствовать боль другого, испытывая невыносимое чувство вины, и при этом даже пальцем не пошевелить, чтобы как-то изменить ситуацию… Наверное, в этом и есть твое счастье и наслаждение. Самое парадоксальное, что только сейчас до меня начало доходить, что влюблена я (была?) вовсе не в тебя. А в того милого и трогательного мальчика, которого встретила ветреным и солнечным днем двадцать восьмого апреля. Жаль, что его ты выпускаешь на свет божий исключительно для соблазна. Есть ли он на самом деле? Или существует только как элемент твоей любимой игры? Я знаю, что прощала тебе то, чего не одна здравомыслящая женщина не простила бы. Но я это делала, поскольку не воспринимала тебя как взрослого и зрелого человека. И в этом состоит, наверное, моя ошибка.

Боль — это то, что заставляет выталкивать инородное, выносить во вне как чуждое, мне не принадлежащее. И до определенного болевого порога еще возможно терпение, но когда этот порог преодолен, источник боли уже не может восприниматься как «мое», как любимое.

Любишь ты Ницше или не любишь, принимаешь или нет, все равно приходится его признать. Редкое качество для философской системы. Куда же мы без Ницше?

А кто сказал, что изъяны — это не то, что должно существовать априори?

Ты играл самыми нежными и сильными пальцами на всех струнах моей души. Ты заново сочинил седьмую симфонию Бетховена, перебирая клавиши моего тела; немного несмело, в задумчивости, в очевидном желании, но ни одной фальшивой ноты не вырвалось из меня, ни одна струнка не оказалось лишней или неважной. Ты пел своим телом сонеты, душа отзывалась буквами, которые ты любил рисовать на мне пальцами, сквозь кружево, сжимая кожу. Ты плел косы из моих волос, затягивая их тугими резинками, чтобы смысл никогда не рассыпался. Ты завязывал узелки памяти везде, где прикасался ко мне губами. Ты пришивал мое тело к своему самой тонкой иглой, чтобы я ничего не почувствовала, только лишь потом познала бы сладость от того, что теперь ты неизвестно почему всегда был рядом.

Ты засыпал на моих коленях, а я просыпалась на твоей груди. Но я не помню, где засыпала, а ты — где просыпался. Поэтому если сейчас соединить нашу память воедино, она предстанет пугающим белым полотном. Мы рассыплемся на атомы. Может, нам только и осталось, что рассказывать друг другу о днях и ночах в черных повязках, что мы натягивали себе на глаза. Мне больше негде просыпаться, поэтому я
больше не могу спать. Тебе больше не нужна реальность, поскольку нет места, где ее можно спокойно отпустить, уткнувшись носом во что-то живое и теплое.
Расскажи мне о месте, где еще есть пространство для снов, которые приведут меня туда, где я снова захочу очнуться с блаженной улыбкой. А я расскажу тебе о пространстве без сна, чтобы ты снова мог нащупать убежище и спокойно оставить реальный мир. Я буду ждать тебя.
Ждать там, где мы однажды потеряли друг друга. Я больше не хочу твоего тела. Я больше не хочу молока из твоих стаканов и очищенных тобою апельсинов. Я хочу питаться только твоими словами. Идти над пропастью, держась за их тонкую нить, и, может, однажды, ты приведешь меня туда, где я впервые ослепла.

От скуки они читали дурацкие дамские романы, сочиненные полными идиотками, и цитировали друг другу особенно восхитительные своей мезозойской глупостью места:
— Лидк, вот слушай: «Он долго целовал её отзывчивое тело, словно хотел губами изучить каждый миллиметр этой бархатной, пьянящей кожи, а потом властно, почти грубо вошел в неё…»
— И заблудился…
— И заблудился! — подхватывала Нинка, хохоча.

Любую работу нужно делать добросовестно и думать об её перспективах.

— Ты в курсе, что я могу заставить тебя обмочиться, слегка пошевелив пальцем?
— Полегче, сердцебитка. Мне нравятся эти брюки.

— Просто доверься мне.
— Каз, я бы не доверила тебе и шнурки на своей обуви завязать. Ты бы обязательно их украл.

— Он ужасно себя ведёт.
— Зато эффективно. Злиться на Каза за безжалостность — всё равно что злиться на плиту за то, что она горячая. Ты же его знаешь.