Цитаты Анжелика

— Я, наверное, слишком пьяна для раннего пробуждения. Ты хорошо себя чувствуешь? [Анжелика начинает перед Фрэнком обнажаться]
— Да.
— Я только приму душ и сразу лягу.
— А как ты? В смысле, хочешь остаться на ночь здесь?
— Хорошо. Остаться?
— Да, со мной. Ты, наверное, подумал, что я сплю, с кем попало. Но мне и тебе сейчас плохо и мне хочется, чтоб ты остался.
— Я, не… Да, конечно. Почему бы и нет?
— Да? [Анжелика осталась в бикини]
— Нет, нет, я не могу. То есть, во мне еще теплится надежда, что они живы. А если, то есть, если мы… О, Боже… Нет!
— Нет?
— Нет, я…
— Точно? [Анжелика сняла всё, оставшись в мини-трусиках]
— О да, да. Нет, я…
— Смотри, я ложусь.

— Теперь твоя очередь.
— Как я могу есть? Я подонок. Я дрянь. Этот случай показал, что у меня характера ни на грош.
— Перестань себя казнить. Ты же парень, не смог устоять. Перед лучшей красоткой побережья.

— Вертолет отправляется через двадцать минут.
— О господи, что я натворил? И сколько раз я сделал это?
— Все хорошо?
— Нет, плохо. Все ужасно.
— Как ты можешь такое говорить?
— Нет, нет, то есть, с твоей стороны все было чудесно. Но то, что сделал я, было ужасно и неправильно.
— Мы ведь прошли через ужасные испытания. Так бывает после похорон, чтоб успокоиться, все занимаются сексом.
— Не все.

— Капитан его там убивает? — шепотом спросила Лика с недостойным любящей сестры любопытством. Прошло уже десять минут, а Тед со Станиславом еще не вернулись.
— Не похоже, — разочаровал ее Дэн, методично таская печеньку за печенькой. — У людей слишком низкий болевой порог, они при этом обычно кричат.

Пилот тихонько зарычал и хотел рявкнуть: «Ты что, сенсора не видишь?», но вспомнил, что сенсоров там два — второй, в красной рамке, для аварийного сброса груза.
— Зеленая кнопка справа от двери.
— Ой…
— Что?! — Тед резко развернулся к выходу, готовый драпать туда со всех ног, если сестричка успела выбрать кнопку самостоятельно.

— Это яйцевые капсулы хищных центаврианских гельминтов, — пояснила Полина. — Используются для борьбы с сорными моллюсками. Я хотела посмотреть, чем первый сорт отличается от высшего, и случайно уронила обе банки.
— Эмм… А перчатки ты не хочешь надеть?
— Зачем? После того, как я их веником с пола сметала, им уже все равно.
— А нам?

За очередным поворотом полутемного коридора белого мага конкретно огрело по затылку чье-то копыто. Бессознательный Алистер рухнул как подкошенный.
– Не, еще один в этот мешок не влезет, – раздался следом задумчивый голос Даридадуса.
– Да на кой он нам сдался? – отмахнулся Боня. – Пусть так тут и валяется. Если что, скажем, что он просто шел-шел и ему вдруг голову напекло.
– Чем напекло? Копытом? – Я чуть не взвыла. – Бонь, ты чего это, совсем? Ладно Ийрилихар, там хоть повод был…
– Так и тут есть, – веско перебил Бонифаций. – Понимаешь, мы забыли, где вампир живет, надо было у тебя спросить. А как спрашивать, если рядом этот крутится.
Из темноты коридора спешно показалась Николетта. Увидела пришибленного Алистера и перепуганно ойкнула.
– Ас ним-то что?
– Затылкокопытная эпидемия, – мрачно пояснила я.

И окончательно убедив себя, что шкаф — это просто шкаф, я решительно распахнула дверцы.
Изумленное молчание длилось секунды две, и я заорала так, что у самой в ушах зазвенело.
Сидящий в шкафу рогатый конь задумчиво на меня покосился, аккуратно сложил газету, которую до этого читал, и тоже заорал. Причём ещё громче. После чего невозмутимо дверцы шкафа закрыл.

– Слушай, подарок сейчас дарить будем или все же попозже?
– Что дарить-то будем?
– Как что? – в свою очередь, не понял Бонифаций. – То, что ты и сказала. – Он любовно похлопал копытом по мешку.
– Боня, – я схватилась руками за голову, – ты что натворил?! Когда я говорила про «долбануть Ийрилихара копытом по голове, засунуть в мешок и подарить Николетте», я образно выразилась!
Бонифаций и ухом не повел.
– Ну надо было конкретизировать, что ты образно выражаешься, – невозмутимо парировал он. – Теперь уже дарить будем.

Восторг превратил меня в эгоистку.

Я все время обманывала себя, надеясь, что произойдет что-то хорошее. Я Золушка. Отправляюсь на бал. Хрустальные башмачки. Дура.

— Ненавижу!
— Того, кто спас тебе жизнь?
— Жизнь, данная мне, украдена у моего отца!
— Я всего лишь помог папаше исполнить его отцовский долг…

— Слово «опасаться» недостойно уст Вашего Величества!
— Ни одна опасность не кажется мне настолько грозной, как суровость ваших прекрасных уст.

Это — искусство одеваться, Филипп. Женские доспехи. Именно они придают особое очарование придворным праздникам.

Правда, я же забыла! Для вас женщина — всего лишь вещь, разменная монета. Женщина годится только для рождения детей. Вы относитесь к ней хуже, чем к кобыле или к лакею. Ее покупают, перепродают, торгуя ее честью, зарабатывают почести для себя, а затем, когда она становится ненужной, выбрасывают на свалку. Вот кем является женщина в глазах мужчин вашего склада. Нечто похожее на кусок пирога, на блюдо с рагу, на которое набрасываются, когда голодны.

Это чувство, — прошептала она, — приобщает простого смертного к величию вселенной, дарит ему радости затаенных грез, наполняет жизненной силой, делает вас поистине всемогущим…

— Право, мужества вам не занимать. Разве у вас не было серьезных причин опасаться моего гнева?
— Конечно, были. И поэтому я думала, что чем раньше состоится наша встреча, тем лучше. Никто не выигрывает, оттягивая момент принятия горького лекарства.

— Вот почему вы так и не познали любви, — тихо сказала Анжелика, обращаясь скорее к самой себе.
— Ошибаетесь! Мне кажется, что в этой области мой опыт весьма богат и разнообразен.
— Это нельзя назвать любовью, Филипп.

— Вы больше никогда не встречали ту девушку? — со вздохом спросила маркиза.
— Встретил. Через много лет. И понял, что юность дарит нам странные несбыточные иллюзии, особенно когда речь идет о первой любви. Та девушка стала злой, решительной, и в итоге, опаснее всех женщин, вместе взятых. <...>
— Филипп, та девочка по-прежнему жива во мне, и вы это знаете.

— Вы ошибаетесь. Во мне нет доброты. Просто я не могу видеть, как породистые животные мучаются в родах. Только и всего. Я был обязан вам помочь. Но мое мнение о человеческом роде в целом, и о женщинах в частности, нисколько не переменилось. Впрочем, я часто спрашиваю себя: как существа, столь близкие к животным, еще позволяют себе выказывать какую-то гордость. В то утро вы не были гордячкой. И как обычная непокорная сука, которая щенится на псарне, находили успокоение в ласковой руке хозяина.
— Допустим. Но у вас убогая философия. Так уж сложилось, что вы лучше понимаете животных, чем людей, и потому судите о людях по своим меркам. Для вас женщина — это непонятная помесь собаки, волчицы и коровы.
— Добавьте к этому хитрость змеи.