Она была грациозна, как бегемот.
Цитаты из книги «Три товарища»
Целыми днями мы валялись на пляже, подставляя голые тела солнцу. Быть голыми, без выкладки, без оружия, без формы, – это само по себе уже равносильно миру.
В конце концов люди всегда возвращаются обратно.
Мы подыскали три чудесных платья. Пат явно оживилась от этой игры. Она отнеслась к ней совершенно серьёзно, — вечерние платья были её слабостью. Мы подобрали заодно всё, что было необходимо к ним, и она всё больше загоралась. Её глаза блестели. Я стоял рядом с ней слушал её, смеялся и думал, до чего же страшно любить женщину и быть бедным.
Все это неправда, – подумал я. – Всего этого не существует. Ведь так же не может быть. Здесь просто сцена, на которой разыгрывают шутливую пьеску о смерти. Ведь когда умирают по-настоящему, то это страшно серьезно». Мне хотелось подойти к этим молодым людям, похлопать по плечу и сказать: «Не правда ли, здесь только салонная смерть и вы только веселые любители игры в умирание? А потом вы опять встанете и будете раскланиваться. Ведь нельзя же умирать вот так, с не очень высокой температурой и прерывистым дыханием, ведь для этого нужны выстрелы и раны. Я ведь знаю это…
Небесный мир, святая ночь,
Пролей над сей душой
Паломнику терпеть невмочь
— Подай ему покойЛуна сияет там вдали,
И звезды огоньки зажгли,
Они едва не увлекли
Меня вслед за собой.
… Нельзя вступать в борьбу против возбужденных материнских чувств. На их стороне моралисты всего мира.
Но что за проклятый ужас! Миллионы людей здоровы! Почему же она больна?
То же самое может произойти и в городской больнице. Сначала деньги, затем всякий бюрократизм, и уже потом помощь.
Остаться без работы в сорок пять лет — значит уже нигде не устроиться.
Дерзость — лучшее средство борьбы против закона.
Человек чувствует себя виноватым перед ближним — вот и вся почтительность. Хочет оправдаться за то, что причинил или хотел причинить покойнику при его жизни…
Почтительность! Человек вспоминает о скудном запасце своих добродетелей тогда, когда уже поздно. И приходит в умиление, думая о том, каким он мог быть благородным, и считает себя воплощенной порядочностью.
… Ты от выпивки становишься злее, а я — человечнее. В этом разница поколений.
Иронию я ценю, но не ту, что направлена против меня.
Да ведь весна на дворе. По весне он всегда становится шалым и жаждет новенького.
День рождения — такая штука, что жутко угнетает чувство собственного достоинства.
— Ты ничего не прощаешь! Я уже давно забыла об этом.
— А я нет. Я не забываю так легко.
— А надо бы…
Я оглянулся. Паровоз извергал дым и искры. С тяжким, черным грохотом мчался он сквозь синюю ночь. Мы обгоняли поезд — но мы возвращались в город, где такси, ремонтные мастерские и меблированные комнаты. А паровоз грохотал вдоль рек, лесов и полей в какие-то дали, в мир приключений.
Словно налитые свинцом, мы недвижно восседали за стойкой бара. Плескалась какая-то музыка, и бытие наше было светлым и сильным. Оно мощно разлилось в нашей груди, мы позабыли про ожидавшие нас беспросветно унылые меблированные комнаты, забыли про отчаяние всего нашего существования, и стойка бара преобразилась в капитанский мостик корабля жизни, на котором мы шумно врывались в будущее.
Он не хочет ничего видеть; понимаете, ничего. Ни ее страха, ни ее болезни, ни ее одиночества.