Море утонуло в любви. И даже солнце, будучи самым ярким огоньком, сгорело из-за тебя.
Цитаты Эстер-Грэйс Ривс
— Люди думают, что молчание — это слёзы, но я не верю, — бегу в сторону своего дома, топчу белоснежный снег и ломаю тонкий лёд. — Молчание — это мы сами. Слышишь? Ну, ответь же. Пожалуйста. — Слышу. Как хорошо. Ты снова здесь. Теперь я вновь могу улыбаться и жить. Я кружусь под снежным дождём, смахивая со своих кудряшек эту зиму. Ты тихо подпеваешь мне, кружишься рядом. — А ещё что слышишь? — Только тебя. — Как же? — Ты сама говорила, что ангелы не чувствует ветра, солнца и льдинок. И слышат, на самом деле, только голоса любимых, — вот как. — Так ты всё-таки ангел? — Всё-таки, — ты шаркаешь ногой, и мою руку в свою ладонь. А я улыбаюсь, плача и шатаясь в разные стороны. — Так бывает, понимаешь, моя девочка? Хочешь отпустить своих бабочек в космос вместе с желаниями, но не можешь. Больно, страшно, трудно. И они либо кап-кап в мокрый снег, либо растворяются в воздухе. — Не убивай моих мотыльков. — Извини. Молчание — это не только мы. — Но что же ещё? — Твои глаза-стёклышки тоже в узорах. Я наклоняю голову вбок и читаю тебя в миллионный раз. — Смерть, — не верю.
— Разве, лучшие друзья так убегают? — спрашиваю я, а мальчик с шоколадными глазами отворачивается. Он что, правда не понимает, что убегая, тебя вновь убивает? Признаёт двадцать восьмое и скрывается. — Дилан, — жалобно тяну, словно вот-вот расплачусь, хотя уже.
— Не бойся, Грэйс. Горе не исчезнет. Его ещё так много будет, что и наглотаешься и надышишься, насмотришься, наслышишься.
Горе не исчезнет.
Гляди, этот мир такой пустой, слушай, он такой тихий, но нас всё равно на него не хватает. Может, просто, потому что он — необъятнее некуда. Бесконечный. А мы не такие, мы, наверняка, ещё больше. Только по-другому, веришь? Гляди.
Весь мир — слёзы, когда нет тебя.
Размениваю свои глаза на уличные фонари, дрожащие, словно размытые маяки. Вижу лишь снег, лишь людей, лишь засыпающие лица. Будто кто-то закрывает нам всем глаза ладонями, и мы так разгуливаем, шлёпаем по лужам, по сугробам, по могилам, не замечая разницы. А её и нет. Там под чёрными насыпями лишь тела. никого больше.
Кошмар, кошмар, кошмар, кошмар. Я засовываю его себе в карманы и волочу себя за шкирку в ледяной дом. Там ещё больше кошмара, там все стены пропитаны им, хоть и незаметно. Там ты отбрасываешь тени на всё-всё-всё: на кружки без ручек, на ручки без колпачков, на мои ладони и мамины тусклые волосы, на жизнь, застывшую в дверном проёме, незаметно рыдающую так, что уши закладывает. Там ты отбрасываешь миллионы теней, а я всего лишь одну — такую тощую, с длиннющими пальцами и вечно растрёпанными волосами, торчащими в разные стороны.
Однажды мы с мамой попали под снегопад, сильный-сильный, в самом конце октября. Я взяла мамину руку и отдала ей одну перчатку. Мне нравилось смотреть на белоснежно-чистый мир, на снег, ещё не коснувшийся нас — людей, ещё не долетевший до мокрых крыш, скрипучих оконных рам, такой, каким его редко видят. А мама всё торопила меня. «Идём, — говорила, — очень холодно», тогда я оглядывалась на неё, и в ней видела ещё больше звёзд. Её ресницы-мотыльки, словно ночные огоньки, вздрагивали, когда снежинки, подгоняемые ветром, летели ей в лицо. А я знала, если приглядываться — можно заметить, что мама всегда вздрагивала, тихо-тихо дрожала. На самом деле, мамочка ничего не боялась, была бесстрашной. Бесстрашно бросила своих детей, чтобы потом так же бесстрашно их потерять.
— Осень догорает на стёклах, видишь? — Шепчу я, непонятно кому. Так тихо-тихо, будто сама умираю, лишаясь всего в одно мгновение.
А это страшно? Страшно умирать?
— Фонариками и цепочками огней. Вижу.
— Это хорошо, — я отлепляюсь от окна и распускаю волосы, улавливая аромат пионов и ванили. — Смотреть вокруг.
Мир гудит в тишине, словно шепчет, как мама, ласково, не жалея слов. У него свои ночники — люди, он их сердца то зажигает, то тушит, когда они ему надоедают. Не-любит тихо, хотя я знаю, что наоборот, тихо надо любить, таить в себе, никому не рассказывая, возрождаясь у тебя внутри, и плакать разве что от счастья или от мороза.
Снег заметает облака, небо становится белоснежным-белоснежным, висит над нами, как купол, защищает. Люди перемигиваются светом в окнах, создают неприступную крепость, моргают. Раз, два, а всё уже совсем другое.
Я люблю мир тобой.
Я натягиваю на лохматую голову капюшон, пускаясь в плавание. В мой немой марафон, перебираю ногами до твоего крылатого дома, задыхаюсь. Всё, что остаётся после меня — огромная пустота, тяжёлая, тянущая вниз, к земле. Или даже ниже. А всё, что до меня — прозрачное, будто ненастоящее, хотя это не так. Маме это во мне и не нравится — не-вера, но на самом я верю, только в своё, зарытое под землю, забытое. Я верю, а всем видится, что нет.
Любить тебя — как любить море.
Вечно, но невозможно.
Или просто слишком по-настоящему, так, что многие умирают.
— Наверное, все так не любят осень лишь потому, что она напоминает всем их же самих. Догорающих в этом мире, таком быстром и зыбком. Или потому, что среди всего такого яркого они чувствуют пустоту внутри.
— А зима?
— А Новый год уже, — совсем забыла.
Его надо будет сначала отыскать в твоих ботинках, карманах тёмно-серого пальто и в маминых таблетках. Он точно где-то там затерялся, лежит, грустит, плачет, будто и у него кто-то умер. А это он сам умирает.
Наступает.
— Это мой любимый праздник, — признаюсь я, открывая окно, высовывая голову в снежинки-снежные-моря и зажмуриваясь, как тогда, когда ты со мной разговаривал.
— И мой, — подхватывает мой друг, шмыгает носом, сжимаясь. Часто-часто моргает, сбавляя скорость.Ветер заплетает мои волосы и вены на запястьях в тугие узлы, а я молчу. Провожаю глазами облака снежные, ледяные, больше не сахарные. Смотрю на мир из-под опущенных ресниц, взметаюсь свитерами и страхами.
Она любила поливать деревья, а я любил тихо подавать ей лейку, пока она думала, что это её мама.
А я любил любить её.
— Это как дождь, — плакала она, — а дожди — это всегда классно. Потому что они живы. И потому что они для всех.
Любя её, я знал, что она уйдёт.
Наши голоса будто пропадают, и мы все читаем по губам тишину. Она не такая, какой её себе представляют, не незаметная, не тихая, хрупкая и одинокая. Она такая громкая, падающая вниз, словно молния, ударяющая сразу всех. Сильнее всего тех, кто хранит морскую соль на своих щеках.
Я ныряю в грязно-голубой, натягиваю на ноги сапоги. Зову к себе щенка и кружусь под дождём, добегая до папиного автомобиля вместе с Бадди на руках. — Эх ты, — шепчет папа, — я же тебе зонтик дал, а ты всё равно вся мокрая. Я улыбаюсь, провожу по губам кончиками шершавых пальцев, стирая персиковую воду за ушами и хлопая холодными влажными ресницами. Зонтик-то у Дилана и остался. — А почему шёпотом? — осторожно спрашиваю, когда папа выезжает со двора. — Так дождь же. С ним всегда так.