Цитаты Лоренс Даррелл

Музыка была изобретена, чтобы подтвердить одиночество человека.

Не так важно, такой у тебя талант – первого сорта, второго или третьего – но жизненно важно найти свой уровень и делать то, что в твоих силах. Бесполезно биться головой о стену, но и не использовать свои способности тоже неправильно, даже аморально. Понимаете, я не слишком пекусь о себе как об авторе. Я пишу в той мере, в какой это помогает мне стать счастливым человеком, что для меня гораздо труднее. Искусство – это просто. Жизнь сложнее.

Мое кредо — абсолютная искренность, пока она не бьет по карману.

Проблема писателей, как мне кажется, состоит в том, что мы вещаем, словно имеем на то какое-то особое право, а при этом литературе недостает точности, чтобы ухватить ту реальность, которую мы пытаемся представить. Мы впадаем в бессвязность и нечленораздельность, но не приближаемся ни на шаг к цели. Правда, порой в метафоре или в стихотворении удается точным ударом вызвать дрожь понимания, передать читателю ощущение особой реальности, особого мироустройства — а ведь ради этого, по-моему, и затевается вся охота. Мы должны попытаться понять, что такое та реальность, которую мы беремся описывать. Китайские афоризмы подходят к ней гораздо ближе, чем мы, европейцы, со всей нашей литературой, — индийские и китайские.

— Когда писатель становится известным, он пишет прежде всего для себя или думает о читателе?
— Не знаю… Можно ли играть на фортепиано лишь для себя одного? Да, порой бывает и так, что ты один в доме и все же играешь, чтобы тебя услышали. Не думаю, что тут можно дать точный ответ… Но писать — дело опасное. Все равно что шутить со взрывчаткой. Начинаешь ворошить свои детские проблемы, во фрейдистском смысле… Право же, это совсем не весело!

… быть рядом с писателем — тяжкое бремя для женщины: он очень силен в области идей, но весьма непрактичен в повседневной жизни. Писатель поступает не совсем честно. На самом деле ему нужно, чтобы кто-то из любви к искусству состоял при нем в сиделках!

Мы и расстались, не сказав ни слова, в маленьком скверике, где солнце выкрасило медленно умиравшие деревья в цвет кофе; расстались, просто обменявшись взглядом, словно хотели навеки друг в друге остаться.

Город становится миром, когда ты любишь одного из живущих в нем.

Любовь — жутко стабильная штука, и каждому из нас достается по кусочку, не больше и не меньше, своего рода рацион. Она способна принимать бесконечно разнообразные формы и связать тебя с бессчетным числом людей. Но рацион есть рацион: она затаскается, сносится, потеряет товарный вид, так и не дождавшись истинного своего предмета. Потому что пункт ее назначения расположен где-то в самых труднодоступных дебрях души, и там она должна осознать себя как любовь к самому себе — та самая почва, на которой мы строим наше так называемое душевное равновесие, здоровье души.

У застенчивости есть такой закон: ты можешь только отдавать себя трагически тем, кто менее всего способен тебя понять.

Трудно противостоять желаниям сердца: если оно чего-то очень захочет, то купит все равно и заплатит душой.

Кто, черт возьми, придумал человеческое сердце? Скажите мне, а потом покажите место, где его повесили.

Все мы ищем разумных доводов, чтобы уверовать в абсурд.

Как и все аморальные люди, она стоит где-то на грани между женщиной и богиней.

Все они связаны временем, а время отнюдь не есть реальность, как бы нам того ни хотелось, — оно существует как одно из условий, необходимых для работы. Ибо любая драма создает систему связей, и актер значим лишь в той мере, в которой он связан.

Ничего интересного с медицинской точки зрения — просто простуда. Болезни не интересуются теми, кто хочет умереть.

Каждый мужчина частью — глина, частью — демон, и ни одна женщина не в силах вынести и то и другое сразу.

Бессмысленно, — пишет она, — воображать состояние влюбленности как соответствие душ и мыслей; это одновременный прорыв духа, двуединого в автономном акте взросления. И ощущение — как беззвучный взрыв внутри каждого из влюбленных. Вокруг сего события, оглушенный и отрешенный от мира, влюбленный — он, она — движется, пробуя на вкус свой опыт; одна только ее благодарность по отношению к нему, мнимому дарителю, донору, и создает иллюзию общения с ним, но это — иллюзия. Объект любви — просто-напросто тот, кто разделил с тобой одновременно твой опыт и с тем же нарциссизмом; а страстное желание быть рядом с возлюбленным прежде всего обязано своим существованием никак не желанию обладать им, но просто попытке сравнить две суммы опыта — как отражения в разных зеркалах. Все это может предшествовать первому взгляду, поцелую или прикосновению; предшествовать амбициям, гордости или зависти; предшествовать первым признаниям, которыми обозначена точка поворота, — с этих пор любовь постепенно вырождается в привычку, в обладание — и обратно в одиночество.

Это не похоть и не прихоть. Мы слишком хорошо знаем этот мир: просто нам нужно кое-что узнать друг через друга.

Кто мог бы сказать с уверенностью, что лица у людей всегда одни и те же? Может, они просто примеряют маску за маской со скоростью, недоступной глазу, создавая тем иллюзию неизменности черт лица, — так подергивается лента в старом немом кино, а?