Встреча со мной принесла ему краткое мгновение экстаза… и катастрофу.
Цитаты Дафна дю Морье
Я был чужак. Я не входил в их число. Годы учебы, годы работы, легкость, с которой я говорил на их языке, преподавал их историю, разбирался в их культуре, ни на йоту не приблизили меня к живым людям. Я был слишком неуверен в себе, слишком сдержан и сам это ощущал. Познания мои были книжными, а повседневный жизненный опыт — поверхностным, он давал мне те крупицы, те жалкие обрывки сведений, что подбирает в чужой стране турист.
Насколько важно то, что я потерпел фиаско? Не моему окружению, моему мирку, не тем немногим друзьям, которые думают, будто знают меня, не тем, кто дает мне работу, не студентам, которые слушают мои лекции, не служащим в Британском музее, которые любезно говорят мне «доброе утро» или «добрый день», и не тем благовоспитанным, благожелательным, но до чего же скучным лондонским теням, среди которых жил и добывал свое пропитание — законопослушный, тихий, педантичный и чопорный индивидуум тридцати восьми лет. Нет, не им, а моей внутренней сущности, моему «я», которое настойчиво требует освобождения. Как оно смотрит на мою жалкую жизнь? Кто оно, то существо, и откуда оно взялось, какие желания, какие стремления обуревают его, — этого я сказать не мог. Я так привык его обуздывать, что не знал его повадок; возможно, у него холодное сердце, язвительный смех, вспыльчивый характер и дерзкий язык. Не оно живет в однокомнатной, заваленной книгами квартире, не оно просыпается каждое утро, зная, что у него ничего нет — ни семьи, ни родных и близких, ни друзей, ни интересов, которые поглощали бы его целиком, ничего, что могло бы служить жизненном целью или якорем спасения, ничего, кроме увлечения французской историей и французским языком, которое — по счастливой случайности — позволяет мне как-то зарабатывать на хлеб. Возможно, если бы я не держал его взаперти в моей грудной клетке, оно бы хохотало, бесчинствовало, дралось и лгало. Возможно, оно бы страдало, возможно, ненавидело бы, возможно, ни к кому не проявляло бы милосердия. Оно могло бы красть, убивать… или отдавать все силы борьбе за благородное, хотя и безнадежное дело, могло бы любить человечество и исповедовать веру, утверждающую равно божественность Всевышнего и людей. Какова бы ни была его природа, оно ожидало своего часа, укрывшись под бесцветным обличьем того бледного человека, что сидел сейчас в церкви Пресвятой Девы, ожидая, когда утихнет дождь, завершится день, подойдет к предопределенному концу отпуск, наступит осень и его вновь еще на один год, еще на один промежуток времени возьмет в плен повседневная рутина обычной, бедной событиями лондонской жизни. Вопрос был в том, как отпереть дверь. Каким способом освободить того, другого?
Я слишком много думал о ***рли, и его я ставил на первое место. А такую любовь не проповедуют в церкви. Христос ничего не говорил о любви к камням, скалам, дому, земле, на которой родился, к своему маленькому королевству.
— Он был похож на спящего, который неожиданно проснулся и увидел мир, — продолжала она, — всю его красоту и всю печаль. Голод и жажду. Все, чего он никогда не знал, о чем никогда не думал, предстало перед ним в преувеличенном виде, воплотилось в одном-единственном человеке, которым случайно или по воле судьбы, если вам угодно, оказалась я. Райнальди — которого он ненавидел, вероятно, так же, как вы, — однажды сказал мне, что я открыла ему глаза, как иным открывает глаза религия. Его охватила такая же одержимость. Но человек, приобщившийся к религии, может уйти в монастырь и целыми днями молиться перед образом Богоматери в алтаре. Она сделана из гипса и не меняется. С женщинами не так, Филипп. Их настроения меняются со сменой дня и ночи, иногда даже с часа на час, как и настроение мужчины. Мы люди, и это наш недостаток.
Что бы она ни делала и ни говорила, мне это теперь безразлично. Она не могла больше запугать меня. Она потеряла свою власть надо мной вместе с Ребеккой.
Я чувствовала себя, как ребенок, впервые пришедший в школу, как прислуга, всю жизнь проживавшая в деревне и попавшая в чужой дом.
Похоже, я только замещала ту, первую — сидела в кресле, которое раньше занимала она, разливала кофе из того же серебряного кофейника и так же гладила собачьи уши. Джаспер положил мне голову на колени, я вздрогнула и подумала: что бы сейчас сделала на моем месте Ребекка? Наверное дала бы ему сахар.
Я тоже должна называть его Максимом. Максом называла его только она, и только она имела на это право.
Главное и единственное, что должен знать тот, кто желает ставить любой спектакль, – добиться, чтобы зрители осознали свою причастность.
Я буду жить так, как мне хочется, Дэнни, и никто не сможет мне помешать.
Она все еще хозяйка в доме, а вы — бледная тень, которой следовало бы лежать на кладбище вместо нее.
То, что он сказал мне, разбило все мои мысли и представления вдребезги, и я лишь думала о том, как начать собирать осколки.
Что могло бы быть — что было бы. Это самые грустные фразы в нашем языке.
Как я могла подойти к тебе ближе, когда знала, что ты всегда думаешь о Ребекке. Как я могла требовать от тебя любви, зная, что в твоей душе царит Ребекка!
Я знаю, чем он был для меня. Но чем была для него я…
О чем он задумался? Наверное, о том, что свадебный подарок, преподнесенный мне, разрушил подарок, преподнесенный по тому же поводу Ребекке.
Как все одинокие люди, я делался излишне словоохотливым, если ко мне проявляли симпатию и интерес.
Он никогда не принадлежал мне, он принадлежал только Ребекке.
Мы беседовали за столиком, он пил кофе, ел тосты и апельсин. Он говорил только о женитьбе, а о любви ни слова. С Ребеккой он говорил, вероятно, не так… Но об этом я не должна думать. Об этом надо навсегда забыть…