Они хотят видеть рай даром.
Цитаты Татьяна Толстая
Мы не знаем, откуда берется счастье. Но есть такие места, где оно лежит, насыпанное горкой.
На четыре времени года раскладывается человеческая жизнь. Весна! Лето. Осень… Зима?
Искусство возвышает.
«Чужой» он и есть чужой. Что в нем хорошего? А свой — он теплый. У него и глаза другие. Свой — он немножко как ты сам.
Я не хочу простой человеческой жизни. Я хочу сложных снов, а они в Питере сами родятся из морского ветра и сырости.
Ибо мы так же слепы, нет, мы в тысячу раз более слепы, чем этот старый человек в коляске. Нам шепчут, но мы затыкаем уши, нам показывают, но мы отворачиваемся. У нас нет веры: мы боимся поверить, потому что боимся, что нас обманут. Мы уверены, что мы – в гробнице. Мы точно знаем, что во тьме ничего нет. Во тьме ничего быть не может.
Равенна знаменита своими мозаиками, и толпы туристов передвигаются из одного храма в другой, чтобы, задирая головы, рассмотреть тускловатый блеск мелкой разноцветной смальты там, высоко, под сумеречными сводами. Что-то видно, но не очень хорошо. На глянцевых открытках видно лучше, но очень уж ярко, плоско и дешево.
Человек есть перекрёсток двух бездн, равно бездонных и равно непостижимых: мир внешний и мир внутренний.
Сколько книжек, столько и жизней разных проживешь.
… с мечтой и жить сподручней и засыпать слаще.
Новое поколение склоняется к новому варианту русского языка, не такому сладостному, как прежний, но вполне пригодному для простой коммуникации. Его главные признаки — обмеление словаря в сочетании со словесными огрызками.
Обаяние же — свойство, которое решительно не поддаётся никакому анализу, никакому объяснению, своего рода благодать.
Только в диалоге с другими мы можем найти себя. Только выйдя за собственные — человеческие — пределы.
Разговор о Боге либо так бесконечно сложен, что начинать его страшно, либо, напротив, очень прост: если ты хочешь, чтобы Бог был, — он есть. Если не хочешь — нет. Он есть всё, включая нас, а для нас он, в первую очередь, и есть мы сами. Бог не навязывается нам, — это его искажённый, ложный образ навязывают нам другие люди, — он просто тихо, как вода, стоит в нас. Ища его, мы ищем себя, отрицая его, мы отрицаем себя, глумясь над ним, мы глумимся над собой, — выбор за нами.
… дело не только в исходных продуктах — трюфели там, устрицы, гусиная печенка, это уже просто банально, — а в том, как, что и с чем сплетено, в сочетании несочетаемого, в искусстве невозможного, в смелости и тонкости, в особом, что ли, национальном демоне галльского народа: соедините вспыльчивость, скупость, терпение, эгоизм, философичность, чувственность, блеск, взбивайте веселкой полторы тысячи лет, — тогда и будет французская, ни с чем не сравнимая кухня.
Ибо все, конечно, хотят не только хлеба, но и зрелищ, многих зрелищ, за исключением того единственного зрелища, когда хлеб ест другой.
Для умерщвления плоти хорош также ноябрь с мокрым, ежеминутно меняющим направление снеговым ветром.
Этот день не запомнится, настолько он пуст. Что делали? — Ничего. Куда ходили? — Никуда. О чём говорили? Да вроде бы ни о чём. Запомнится только пустота и краткость, и приглушённый свет, и драгоценное безделье, и милая вялость, и глубокий ранний сон.
Ты, Книга! Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь, не покинешь! Тихая, — а смеешься, кричишь, поешь; покорная, — изумляешь, дразнишь, заманиваешь…, а захочешь — вскружишь голову, запутаешь, завертишь, затуманишь, слезы вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то душа, как полотно, на ветру взволнуется, волнами восстанет, крылами взмахнет!