Цитаты Ли

— Я в порядке.
— Любой, у кого в комнате больше двух грязных мисок, не в порядке. А у тебя их штук десять.

— Я хотел потусоваться с тобой.
— Господи, даже я не хочу сейчас с собой тусоваться.

Я сыт по горло этим дерьмом. Мы можем больше не заводить друзей? Это бы здорово упростило мне жизнь.

— Не возражаете, если я закурю?
— Боюсь, что на этом этаже курить запрещено.
— Хорошо, я буду тихо.

Сплетни иных — как укус змеи, притаившейся в камышах, — бросается на тебя в тот момент, когда ты вступаешь в большую воду.

Доски сдачи не дают.

Все говорят, что я это переживу. Все говорят, что это не конец света. Но если это правда, то почему это так ощущается? Причина, по которой все говорят, что это не конец света, в том, что это не касается ИХ личной вселенной. Им не нужно пытаться выжить под обломками рухнувшего мира. Тебе нужно.

— Мне нравится, что ты не спрашиваешь о моей жизни.
— Я тебя не спрашиваю, потому что научился не спрашивать. Когда смотришь на кого-нибудь, можно на 50% понять, кто перед тобой. А желание узнать остальное все портит… Этому я научился.

Мой мотылёк,
Зачем летишь к огню?
Там смерть…

У китайцев закон — не тронь мои диски!

Если хочешь быть с кем-то вечно, ты должен жить вечно!

Это как палец, указывающий путь к Луне. Не концентрируй внимание на пальце, упустишь божественное зрелище.

— Мама часто роняла его в детстве, — подумала Ли.
— Видимо, на голову.
— А ещё он грыз решётку от кроватки.
— Наелся свинцовых белил?
— Похоже.

Больше всего на свете мы хотим того, чего не можем получить.

Волна времени окатывает — в лицо, зажимает — не продохнуть. Отпустит, погремит мной, словно колотушкой, пошалит с другими за моей спиной, а потом опять как треснет по отплывшим от черепа мозгам, как двинет в живот мягчайшим из своих апперкотов — и уходит. И возвращается. и так каждый день.

Я уже не борюсь ни с собой, ни с тобой… Я теперь могу без тебя жить, есть, спать… Я ничего не чувствую. Анестезия. Я только смотрю. Я смотрю на тебя. Я никогда не плачу… Ничего не найдено… Да и наплевать… Я ничего не чувствую, как зеркало… Твое изображение, отразившись, присохло… И только тогда, когда разобьется зеркало, и оно с ним — на куски…

У меня новое чувство: жизнь распоряжается мной своевольно и грубо. Вынесет за скобки, обратно внесет, еще раз вынесет…
… Я ругаю себя последними и предпоследними словами. Я кричу себе, молча кричу, что я не могу позволить жизни иметь меня в хвост и гриву, особенно тогда, когда я настроилась любить жизнь…

… потому как вне общения с ним я физически задыхаюсь. Это хуже любой любви, потому что это не может пройти.

— Помните, вы прочли нам шестнадцать стихов из четвёртой главы «Бытия», и мы обсуждали их вместе?
— Как же, помню. Давненько это было.
— Почти десять лет назад, — сказал Ли. — Повесть эта врезалась мне в душу, и я стал вдумываться в неё, слово за словом. И чем больше вдумывался, тем глубже делался её смысл. Тогда я сравнил разные переводы — они оказались довольно близки. Только на одном месте я споткнулся — там, где Иегова спрашивает Каина, почему тот огорчился. Согласно английской Библии, изданной при короле Иакове, Бог говорит: «Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? а если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечёт тебя к себе, но ты будешь господствовать над ним». Меня остановило «будешь господствовать», ибо это — обещание Каину, что он победит грех. <...> Затем я раскрыл американскую Стандартную Библию, совсем недавно вышедшую, — продолжал Ли, отпив кофе из чашки. — И она переводит иначе: «Но ты господствуй над ним». Это ведь совсем иное дело. Тут не обещание, а приказ. И забрало меня за живое. Что ж, думаю, за слово стоит в оригинале, в подлиннике Библии, допускающее такие разные переводы?
<...>
— Но почему же тебя так заинтересовало это место? — спросил он.
— Мне казалось, что человек, способный сложить ту великую повесть, в точности знал, что хочет сказать, и слова его не допускают разнотолков.
— Ты говоришь «человек». Значит, не думаешь, что это книга божественная, писанная перстами Бога?
— Я думаю, что ум, создавший эту повесть, был умом божественным. У нас в Китае было несколько таких умов. <...> Через два года [изучения древнееврейского языка] мы почувствовали, что можем приступить к вашим шестнадцати стихам из четвёртой главы «Бытия». Старцы также признали стих седьмой очень важным. «Будешь господствовать»? «Господствуй»? И вот какое золото намыли мы долгими трудами: «Можешь господствовать». «Ты можешь господствовать над грехом». <...> Разве не ясно? — воскликнул он. — Американская Стандартная приказывает людям господствовать над грехом, как господствуют над невежеством. Английская королевская сулит людям непременную победу над грехом, ибо «будешь господствовать» — это ведь обещание. Но древнееврейское слово «тимшел» — «можешь господствовать» — дает человеку выбор. Быть может, это самое важное слово на свете. Оно говорит человеку, что путь открыт — решать предоставляется ему самому. Ибо если «ты можешь господствовать», то верно и обратное: «а можешь и не господствовать». <...> Важен всякий завет, повлиявший на мышление, на жизнь бесчисленных людей. Многие миллионы ваших верующих слышат эти слова как приказ: «Господствуй» — и делают весь свой упор на повиновение. А другие миллионы слышат: «Будешь господствовать» — как предопределение свыше. Что бы они ни сделали, всё равно будет то, что предопределено заранее. Но «можешь господствовать»! — ведь это облекает человека величием, ставит его вровень с богами, и в слабости своей, в грязи и в скверне братоубийства он всё же сохраняет великую возможность выбора. — Голос Ли зазвучал торжествующей песнью. — Он может выбрать путь, пробиться и победить.

Голос Кейла звучал глухо, безразлично.
— Я не выдержу. Ни за что не выдержу. Надо кончать… Я должен…
Ли яростно схватил его за руку.
— Щенок! Трус поганый!.. Погляди вокруг себя. Сколько замечательного в жизни, а ты… Только попробуй, заикнись ещё раз… С чего ты взял, что твоё горе глубже моего?