Мне хочется знать, существует ли независимое «Я»? Самая глубокая, настоящая личность, которая не меняется от того, что есть ли у нее деньги или парень, ходит ли она в одну школу или в другую. Или я — всего лишь набор обстоятельств?
Цитаты из книги «Черепахи и нет им конца»
Он просто… Наверное, в какой-то момент понимаешь: тот, кто о тебе заботится, — всего лишь человек. Он не всесилен и не может защитить тебя от страданий.
Она заметила — и не единожды — что метеоры падают там, вверху, пусть даже мы их не видим. Какая разница, умеет ли она целоваться? Она видит сквозь тучи.
Если таблетка меняет тебя, твою самую глубокую сущность… это же ненормально, правда? Кто решает, что я такое, — я сама или работники фабрики, выпускающей «Лексапро»? Во мне как будто живет демон, и я хочу его изгнать, однако сама идея сделать это посредством таблеток… Не знаю, она странная. Но я справляюсь и не раз пила лекарство, потому что ненавижу демона.
Мне стало ясно, насколько я омерзительна. Теперь я знала наверняка. Я не одержима демоном. Я — и есть демон.
И хотя я смеялась вместе с ними, казалось, что я наблюдаю со стороны, будто смотрю фильм о своей жизни вместо того, чтобы жить.
Я была сама себе противна. Омерзительна. Но не могла от себя отстраниться, потому что застряла внутри.
Я схватила одежду и прошла в ванную, скинула с себя все, вытерлась полотенцем и подождала, пока остынет тело. Пол холодил босые ступни. Я распустила волосы, посмотрела на себя в зеркало. Свое тело я ненавидела. Все было отвратительным — волоски, поры, худоба. Мне хотелось вон из него — прочь из себя, из мыслей, прочь! — но я застряла внутри, вместе с бактериями, которые колонизировали меня.
Ты считаешь себя художником, но ты — холст.
Я отлично умела быть ребенком, но совсем не справлялась с ролью того, кем стала сейчас.
Все смеялись, потому что было смешно, а я потому что смеялись они.
Слушать чужие стихи это все равно что видеть человека голым.
Я вдруг подумала, что этот круговорот: меня освещает свет его спальни, а его — свет моей. Я видела Дэвиса лишь потому, что он мог видеть меня. Мы лежали в зернистом серебряном свете, и от страха и радости такого бытия казалось, что мы на самом деле находимся не в своих кроватях, а в каком-то неощутимом месте, почти что в сознании друг друга. Близость тел в реальной жизни не могла сравниться с этой близостью.
Он писал о мыслях именно так, как я их переживала — для меня это был не выбор, а судьба. Не каталог сознания, а нечто противоположное.
«Ты чувствуешь себя угрозой для себя?» Но где угроза, а где — я сама? Я не могла утверждать, что я — не угроза, однако не понимала, для кого или чего. Абстрактность размыла местоимения и дополнения в этой фразе, нелингвистическая воронка засасывала слова.
Не знаю. Ну вот, я сижу в столовой и начинаю думать о том, как во мне живут все эти штуки, они едят для меня еду, и я, типа, ими всеми являюсь, будто бы я не столько человек, сколько отвратительный пузырь, кишащий бактериями. И я не могу очиститься, понимаете? Потому что грязь пронизывает меня. То есть я не могу найти в глубине себя чистую, незапятнанную часть — ту часть, где должна находиться моя душа. Выходит, что души у меня, наверное, не больше, чем у бактерий.
Одна из трудностей, связанных с болью — физической или психологической, — заключается в том, что мы можем приблизиться к ней только с помощью метафор. Ее нельзя представить, как мы представляем стол или тело. В каком-то смысле, боль — противоположность языка.
Может, от тебя не зависит, что на картине, но рамку выбираешь ты.
Но ты — лучший человек из всех, кого я знала, и ты не как горчица. Ты похожа на пиццу, а у меня это самая высокая оценка.
Наверное, мне просто не нравится, что я должна жить внутри тела. Если ты понимаешь, о чем я. Возможно, по сути своей я просто инструмент, который существует, чтобы превращать кислород в углекислый газ. Я — всего лишь организм в этой… бесконечности. И меня в какой-то степени ужасает, что я фактически не контролирую свое так называемое я.