Временами ему сильно хотелось довести шефа до белого каления, да мешала лень.
Цитаты из книги «Любите ли вы Брамса?»
Он стоял не двигаясь, растерянно глядя на неё. Она чуть улыбнулась.
— До свидания, милый.
Он нагнулся к окну машины.
— Я не могу без тебя, Поль.Она рывком тронула с места, чтобы Роже не заметил слёз, туманивших ей взор. Машинально она включила «дворники» и сама горько рассмеялась этому нелепому жесту.
— Простите, пожалуйста, — проговорил Симон. — Вот странно: я с самого утра всё время извиняюсь. Знаете, я думаю, что я просто ничтожество. Вернулся Роже с тремя стаканами и, услышав последние слова Симона, буркнул себе под нос, что рано или поздно каждый убеждается в своём ничтожестве.
Странно, но именно его красота вредила ему в её глазах. Она находила его слишком красивым. Слишком красивым, чтобы быть искренним.
Она вдыхала такой родной запах Роже, запах табака и чувствовала, что она спасена. И что погибла.
Он не желал даже допускать мысли, что виноват в её одиночестве и в том, что она несчастна.
Да, он был по-своему честен. Но не заключается ли честность в том, не в том ли единственно мыслимая честность в нашей путаной жизни, чтобы любить достаточно сильно, дать другому счастье. Даже отказавшись, если надо, от самых своих заветных теорий.
Она словно о чём-то просила, просила невнятно, но он остро почувствовал — просила того, что он не мог ей дать, никогда никому не мог. Конечно, следовало бы остаться у неё и провести с ней ночь: нет всё-таки лучшего средства успокоить тревогу женщины.
Роже всегда производил среди людей легкое смятение, таким он казался неприручаемым, а потому желанным для большинства женщин.
Осень медленно и ласково просачивалась в сердце Поль. Мокрые, рыжие, уже наполовину затоптанные листья, цепляясь друг за друга, постепенно смешивались с землей.
Только когда Симон позвонил в тот вечер у ее дверей и она увидела его темный галстук, его напряженный взгляд, это ликование, прорывавшееся в каждом жесте, это смущение, похожее на то, какое охватывает человека, избалованного сверх меры жизнью и получившего вдруг еще наследство, ей захотелось разделить его счастье. Счастье, которое она ему дарит: «Вот я, мое тело, мое тепло, моя нежность, мне они ни к чему, но, доверив их твоим рукам, я, быть может, вновь сумею обрести в них усладу».
Впервые в жизни она наслаждалась этой страшной радостью — любить того, кого ты неотвратимо заставишь пройти через муки.
Он был весьма подходящим объектом для психоанализа — так, по крайней мере, утверждала его мать.
Она боялась только одного, как бы Симон не вздумал держать её за руку во время концерта; боялась тем сильнее, что предвидела это; а Поль, когда сбывались её ожидания, всегда охватывала смутная тоска. И по этой причине она любила Роже. Он никогда не оправдывал её чаяний, всегда, так сказать, выпадал из обычной программы.
Он шагнул ей навстречу, она улыбнулась, и вдруг наступило мгновение такой полноты жизни, такого спокойствия, что он даже прикрыл глаза. Он её любит. Он принимал всё, всё, что произойдёт, если произойдёт это из-за неё, всё равно хуже не будет.
В то же самое время она понимала, что бессмысленно продолжать такой разговор в объятиях этого мальчика, стоя под дождем, как стоят потерявшие разум любовники, но не могла пошевелиться.
Жестокость ее была как бы изнанкой грусти, нелепой потребностью отомстить тому, кто ничем этого не заслужил.
«Любите ли вы Брамса?» Она неподвижно постояла у открытого окна, солнце ударило ей в глаза, ослепило на миг. И эта коротенькая фраза: «Любите ли вы Брамса?» — вдруг разверзла перед ней необъятную пропасть забытого: всё то, что она забыла, все вопросы, которые она сознательно избегала перед собой ставить. «Любите ли вы Брамса?» Любит ли она хоть что-нибудь, кроме самой себя и своего собственного существования? Конечно, она говорила, что любит Стендаля, знала, что его любит. Вот где разгадка: знала. Возможно, она только знала, что любит Роже. Просто хорошо усвоенные истины. Хороши в качестве вех. Ей захотелось с кем-нибудь поговорить, как бывало в двадцать лет.
Симон поднял голову и посмотрел вслед Роже, с трудом пробиравшемуся между столиками.
— Вот это мужчина, — сказал он. — А! Каков? Настоящий мужчина. Ненавижу всех этих здоровяков, мужественных, здравомыслящих…
— Люди гораздо сложнее, чем вам кажется, — сухо возразила Поль.
Она просто боялась, она безотчетно ждала, чтобы он пришёл и заставил её принять свою любовь. Ей было невмоготу, и однообразное течение зимних дней, вереница всё одних и тех же улиц, приводивших её, одинокую, от квартиры к месту работы, этот телефон-предатель — она каждый раз жалела, что сняла трубку: так отчужденно и пристыжено звучал голос Роже, — и, наконец, тоска по далёкому лету, которое никогда не вернётся, — всё вело к безучастной вялости и требовало любой ценой, чтобы «хоть что-то произошло».