… когда хорошо знаешь страну, тебе редко нравится то, что о ней пишут в газетах и журналах…
Цитаты из книги «По ком звонит колокол»
Наверное, бог всё-таки есть, хоть мы его и отменили.
Странная вещь фанатизм. Чтоб быть фанатиком, нужно быть абсолютно, непререкаемо уверенным, что ты прав, а ничто так не укрепляет эту уверенность, как воздержание. Воздержание лучшее средство против ереси.
— Ты коммунист?
— Нет, я антифашист.
— С каких пор?
— С тех пор как понял, что такое фашизм.
Пока я голодал, я научился гораздо лучше понимать Сезанна и по-настоящему постиг, как он создавал свои пейзажи. Я часто спрашивал себя, не голодал ли и он, когда работал. Но решил, что он, наверно, просто забывал поесть. Такие не слишком здравые мысли-открытия приходят в голову от бессонницы или недоедания. Позднее я решил, что Сезанн все-таки испытывал голод, но другой.
Я говорю о тех двух типах дураков, которые встречаются в России. — Карков усмехнулся и начал: — Первый — это зимний дурак. Зимний дурак подходит к дверям вашего дома и громко стучится. Вы выходите на стук и видите его впервые в жизни. Зрелище он собой являет внушительное. Это огромный детина в высоких сапогах, меховой шубе и меховой шапке, и весь он засыпан снегом. Он сначала топает ногами, и снег валится с его сапог. Потом он снимает шубу и встряхивает её, и с шубы тоже валится снег. Потом он снимает шапку и хлопает ею о косяк двери. И с шапки тоже валится снег. Потом он ещё топает ногами и входит в комнату. Тут только вам удаётся как следует разглядеть его, и вы видите, что он дурак. Это зимний дурак. А летний дурак ходит по улице, размахивает руками, вертит головой, и всякий за двести шагов сразу видит, что он дурак. Это летний дурак.
Хорошая жизнь библейскими мерками не измеряется.
Тоска — это плохо. Тоска предвещает либо дезертирство, либо измену. Именно тоска предшествует предательству.
Он держал её крепко и бережно, ощущая всю длину её молодого тела, и гладил её по голове, и целовал солёную влагу на её глазах, и когда она всхлипывала, он чувствовал, как вздрагивают под рубашкой её маленькие круглые груди.
Ты, ты, ах ты, моя большая лошадка. Ты не то что женщина, похожая на раскаленную каменную глыбу. Или девчонка со стриженой головой, неуклюжая, как только что народившийся жеребенок. Ты не оскорбишь, и не солжешь, и все понимаешь. Ты, ах ты, моя хорошая большая лошадка!
… иногда бывает так, что не рискнуть там, где нужно рискнуть, ещё хуже, но до сих пор я старался не мешать естественному ходу событий.
Давай взорвем все мосты, какие тут есть, и выберемся отсюда. Мне здесь надоело. Слишком много народу. Это к добру не приведет.
Каждый должен делать, что может, и делать так, чтоб это было правильно.
Сегодня — только один из многих, многих дней, которые ещё впереди.
Но, может быть, все эти будущие дни зависят от того, что ты сделаешь сегодня.
Они увидят, как я тебя люблю, и сразу поймут, что тронуть меня это всё равно что сунуть руку в котёл с расплавленным свинцом.
Оттого, что мы постоянно переходим с места на место, оттого, что нам не приходится задерживаться и самим нести расплату, мы, в сущности, не знаем, что бывает потом…
Печальные мысли — как туман. Взошло солнце — и они рассеялись.
Мы любили друг друга в комнате, где на окнах висели шторы из тонких деревянных планок, а верхняя рама балконной двери откидывалась на петлях, и в комнату задувал легкий ветер. Мы любили друг друга в этой комнате, где даже днём было темно от опущенных штор и пахло цветами, потому что внизу был цветочный рынок.
И тогда их губы сошлись тесно-тесно, и она лежала совсем вплотную к нему, и понемногу её губы раскрылись, и вдруг, прижимая её к себе, он почувствовал, что никогда ещё не был так счастлив, так легко, любовно, ликующе счастлив, без мысли, без тревоги, без усталости, полный только огромного наслаждения, и он сказал: — Мой маленький зайчонок. Моя любимая. Моя длинноногая радость.
Они лежали рядом, и всё, что было защищено, теперь осталось без защиты. Где раньше была шершавая ткань, всё стало гладко чудесной гладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивало, и вытягивалось, длинное и лёгкое, тёплое и прохладное, прохладное снаружи и тёплое внутри, и крепко прижималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое и любящее, и теперь уже всё было тёплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски, такой тоски…