Они никому не позволял коснуться себя. По большей части предпочитал одиночество. Тревор думал, что если когда-нибудь он не сможет рисовать, он умрет. Эту возможность он всегда хранил запрятанной в уголке сознания: утешение веревки или бритвы, уверенность яда на полке, который только и ждет, чтобы его проглотили. Но, уходя, он никого не возьмет с собой.
Цитаты из книги «Рисунки на крови»
«Птичья страна», — снова подумал Тревор. Это было то место, где можно творить волшебство, место, где никто тебя не тронет. Возможно, это место действительно есть на карте. Возможно, это место в глубине твоей души.
Тревор начинал верить, что его собственная Птичья страна — это ручка, двигающаяся по бумаге, вес блокнота, сотворение миров из чернил, пота и любви.
Четыре пятых своей жизни он задавался вопросом, почему он не мертв.
Слезы и ветер хорошо подходили друг другу.
Какого это — засыпать и просыпаться с кем-нибудь рядом каждое утро, чтобы тела привычно льнули друг к другу, и кожа пахла друг другом и общей безопасной постелью.
До Тревора трахаться было всегда словно захлопнуть дверь перед всем миром. С Тревором это было как открывать сотни дверей.
Дело не только в том, чтобы у тебя был кто-то, с кем проснуться рядом… Дело в том, чтобы доверять другому, знать, что он не причинит тебе боли, даже если ты уверен, что так оно и будет. Всё дело в надежности и доверии и в том, чтобы не уйти, когда всё становится слишком странно…
Искусство в том, чтобы научиться, как провести с кем-то свою жизнь, набраться смелости творить с кем-то рядом, расплавить души обоих до температуры лавы и слить их в сплав, который устоит против всего мира.
Если любишь кого-то, надо досконально знать его тело изнутри и извне. Надо быть готовым вкусить его, вдохнуть его, погрязнуть в нем.
Мир — сплошь красное с золотом, пот с дымом, радость с болью.
Деньги — это просто бумажки, то, что ты обмениваешь на нужные тебе вещи.
Искусство — не зеркало, а молоток.
Он перестал доверять сну. Ты закрываешь глаза и на несколько часов отправляешься в какую-то другую страну, а пока тебя нет, что угодно — все что угодно — может случиться. Весь мир могут из-под тебя вырвать.
Винить в своих бедах компьютер — все равно что, умирая от рака легких, винить пачку сигарет.
Любить кого-то — порядок, и трахаться — тоже неплохо. Но если делать и то, и другое с одним и тем же человеком, это даст ему слишком большую над тобой власть; это позволит ему запустить руки прямо в твою личность, даст ему долю твоей души.
Если ты любишь кого-то, на самом деле его любишь, не захочется ли тебе забрать его с собой, когда ты сам будешь умирать?
— <...> у него le coeur comme un artichaut.
— Сердце как артишок?
— Oui. У него для каждого найдется листок, но на обед никому не хватит.
Это было так же интимно, как держать в руках чьё-то сердце.
Художник — он как глазное яблоко лишенное века: обнажённый слово нерв, с которого сорвали всё до единой покровы, но видящий всё, запоминающий всё.
Кинси различил лишь одну надпись золотом из распылителя, что волнами шла между потолком и полом: “НАМ НЕ СТРАШНО”.
Эти слова, возможно, и были слоганом всех ребят, проходящих в эти двери, подумал Кинси. Но страшная правда в том, что им на самом деле страшно, всем до одного ужасно страшно. Страшно, что им никогда не дотянуть до взрослой жизни и свободы или что сделать это удастся только ценой своей хрупкой души; страшно, что мир окажется слишком скучным, слишком холодным и что всегда они будут так же одиноки, как сейчас. Но никто из них в этом не признается. “Нам не страшно”, распевают они вместе с группой — и лица их залиты золотым светом, “нам не страшно” — и верят в это, во всяком случае, пока не кончилась музыка.