Преступно же то правительство, которое бросает национальную собственность на расхват, а своих граждан в зубы хищникам — в отсутствии Закона. Суматошно кинулись тряхать и взрывать экономику России. Этот перетрях был назван долгожданной Реформой — хотя ни ясной концепции её, ни, тем более, разработанной и внутренне согласованной программы мы никогда не узнали, да её, как обнаружилось, и не было. («Всё решали на ходу, нам некогда было выбирать лучший вариант») Признавалось, что это будет «шоковая терапия» (термин, с лёгкостью перенятый у западных теоретиков-экономистов), однако, как заверил нас Президент накануне её (29.12.91): «Нам будет трудно, но этот период не будет длинным. Речь идёт о 6-8 месяцах». (Гайдар предсказывал ещё розовей: цены начнут снижаться месяца через три, — из чего он ожидал вообще снижения, отпустив цены для производителей монопольных и в отсутствии всякой конкуренции?) Обещали и «на рельсы лечь» при неудаче реформы. Народ, через который всё пропускали шоковый электрический ток, — оглушённый, бессильно распластался перед этим невиданным грабежом.
Цитаты Александра Исаевича Солженицына
Он не был шакал даже после восьми лет общих работ — и чем дальше, тем крепче утверждался.
Услышал Алёшка, как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся.
— Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться. Почему ж вы ей воли не даёте, а?
— Потому, Алёшка, что молитвы те, как заявления, или не доходят или «в жалобе отказать».
Смирный — в бригаде клад.
Здесь, ребята, закон — тайга. Но люди и здесь живут.
Нет Матрены. Убит родной человек. И в день последний укорил ее за телогрейку!
Сытость совсем не зависит от того, сколько мы едим, а от того, как мы едим! Так и счастье, так и счастье, Лёвушка, оно вовсе не зависит от объёма внешних благ, которые мы урвали у жизни. Оно зависит только от нашего отношения к ним! Об этом сказано ещё в даосской этике: «Кто умеет довольствоваться, тот всегда будет доволен.»
Не бойся пули, которая свистит, раз ты ее слышишь – значит, она уже не в тебя. Той единственной пули, которая тебя убьет, ты не услышишь. Выходит, смерть как бы тебя не касается: ты есть – ее нет, она придет – тебя уже не будет.
Высшее достижение суда: когда порок настолько осуждён, что от него отшатывается и преступник.
Никто из людей ничего не знает наперёд. И самая большая беда может постичь человека в наилучшем месте, и самое большое счастье разыщет его — в наидурном.
Люди не могут поверить в свою силу, не причинив жестокости.
Чтобы уничтожить народ, нужно отделить его от корней.
Всё-таки вспомнить пора, что первое, кому мы принадлежим, — это человечество.
Если тебе часто приходится лгать, то рано или поздно ты сам поверишь в это.
Всякий, кто однажды провозгласил насилие своим методом, неумолимо должен избрать ложь своим принципом.
Но горе той нации, у которой литература прерывается вмешательством силы: это – не просто нарушение «свободы печати», это – замкнутие национального сердца, иссечение национальной памяти. Нация не помнит сама себя, нация лишается духовного единства – и при общем как будто языке соотечественники вдруг перестают понимать друг друга. Отживают и умирают немые поколения, не рассказавшие о себе ни сами себе, ни потомкам. Если такие мастера, как Ахматова или Замятин, на всю жизнь замурованы заживо, осуждены до гроба творить молча, не слыша отзвука своему написанному, – это не только их личная беда, но горе всей нации, но опасность для всей нации. А в иных случаях – и для всего человечества: когда от такого молчания перестаёт пониматься и вся целиком история.
И простой шаг простого мужественного человека: не участвовать во лжи, не поддерживать ложных действий! Пусть это приходит в мир и даже царит в мире — но не через меня. Писателям же и художникам доступно больше: победить ложь!
Когда я в лагере был, то я писал даже на каменной кладке. Я на клочке бумажки писал карандашом, потом содержание запомню и уничтожаю бумажку.
Германию — я любил. Наверно оттого, что в детстве с удовольствием учил немецкий язык, и стихи немецкие наизусть, и целыми летними месяцами читал то сборник немецкого фольклора, «Нибелунгов», то Шиллера, заглядывал и в Гете. В войну? — ни на минуту я не связывал Гитлера с традиционной Германией, а к немцам в жаркие боевые недели испытывал только азарт — поточней и быстрей засекать их батареи, азарт, но нисколько не ненависть, а при виде пленных немцев только сочувствие.
И собаки облаяли, и вороны ограяли. Ну, какое, какое еще рыло обо мне не судило?