Цитаты Джонатан Сафран Фоер

Его не ненавидели бы так истово, если бы до этого с той же истовостью не боготворили.

— Она спрятала вещи в лесу, но так, чтобы найти их, когда она вернётся, после этого выдвинулась в путь. Потом она возвратилась, что в собрать вещи, которые спрятала. Те, кто возвращался, были уверены, что найдут и свой дом, и своих друзей, и даже родных. Говорят, что перед концом света должен прийти Миссия.
— Но это был не конец.
— Конец. Просто он не пришёл. Это был урок, который мы вынесли из всего происшедшего: Бога нет. Ему пришлось заставить от нас отвернуться, чтобы нам это доказать.
— Что если это было испытание вашей веры?
— Я не могу верить в Бога, который испытывает веру таким образом.
— Что если это было не в его власти?
— Я не могу верить в Бога, который не властен такое остановить.
— Что если все это было делом рук человека, а не Бога?
— В человека я тоже не верю.

Я все готов отдать, только чтобы они прожили без насилия. Мир. Вот все, чего я для них хочу. Не деньги и даже не любовь. Это еще возможно. Теперь я это знаю, и поэтому во мне сейчас столько счастья. Им надо все начать с чистого листа.

— На что твои призраки похожи?
— Они на изнанках моих век.

Утром он уехал в аэропорт. Я не решилась дотронуться до его чемодана.
Я ждала его возвращения.
Прошли часы. И минуты.
Я не открыла магазин в 11:00.
Я ждала у окна. Я все еще в него верила.
Я не обедала.
Прошли секунды.День миновал. Наступил вечер.
Я не ужинала.
В промежутках между мгновениями умещались годы.
Твой отец толкался у меня в животе.
Что он пытался мне сказать?
Я поднесла к окнам птичьи клетки.
Я открыла окна и открыла клетки.
Я спустила рыбок в унитаз.
Я отвела вниз собак и кошек и сняла с них ошейники.
И выпустила насекомых на улицу.
И змей.
И мышей.
Я сказала им: Вон.
И они ушли.
И больше не вернулись.

Что если воду, которая льется из душа, обрабатывать специальным раствором, который бы реагировал на сочетание таких вещей, как пульс, температура тела и мозговые колебания, чтобы кожа меняла цвет в зависимости от твоего настроения? Когда ты жутко возбужден, кожа будет зеленеть, а когда рассержен, само собой, краснеть, а когда у тебя на душе акшакак — коричневеть, а когда тебя осенило — синеть.
Все бы сразу видели твое самочувствие, и мы были бы осторожней друг с другом, потому что не будешь же говорить девочке с фиолетовой кожей, что тебя достали ее опоздания, но зато обязательно хлопнешь розового приятеля по плечу и скажешь ему: «Поздравляю!»
Еще почему это было бы полезное изобретение, так это потому, что сколько раз бывает, когда ты знаешь, что тебя переполняют разные чувства, но не можешь в них разобраться. Бесит ли это меня? Или только немного напрягает? И эта неразбериха портит тебе настроение, становится твоим настроением, превращает тебя в потерянного серого человека. А благодаря моей специальной воде можно будет посмотреть на свои руки, увидеть, что они оранжевые, и подумать: Я счастлив! Оказывается, все это время я был счастлив! Какое облегчение!

Она протягивала ко мне руки, а я, не зная, как их взять, поломал ей пальцы своим молчанием.

Почему я не там, где ты?

… и еще он знал, что правильные поступки всегда сопровождаются чувством вины и что если чувствуешь себя виноватым, значит, скорее всего, поступаешь правильно.

— Ты бы их простил? — спросил я.
— Да, — сказал Дедушка. — Да. Я бы попытался.
— Ты так говоришь только потому, что даже вообразить не можешь, каково это испытать, — сказала Августина.
— Я могу.
— Эта не из тех вещей, которые можно вообразить. Она случается. После этого нет места воображению.

Только тот, кто сам никогда не был зверем, мог придумать таблички, запрещающие их кормить.

Раз нет в этом мире любви, мы создадим новый мир, и обнесём его тяжелыми стенами, и оставим мягкой пурпурный мебелью, и оснастим дверным молотком, чей стук будет подобен тому, что издаёт алмаз, падающий на фетр ювелира, чтобы нам никогда его не слышать. Люби меня, потому что не существует любви, а все, что существует, я испробовал.

Единственное, что хуже самой печали, — это когда ты не можешь скрыть её от других

Часто у меня такое чувство, будто я в центре огромного чёрного океана или в открытом космосе, но не как когда балдеешь. Просто всё становится запредельно далёким.

«Может, мне зарыть то, за что мне стыдно», — предложил я, но это тоже выглядело бессмысленным, особенно когда жилец мне напомнил, что зарыть еще не значит забыть.

— Ты какой-то расстроенный. Что-нибудь не так?
Мне хотелось сказать: «Конечно», мне хотелось спросить: «А разве что-нибудь так?»

Двое юных друзей, чей веревочный телефон протянулся между островами, были вынуждены постоянно разматывать мотки, как при запуске воздушных змеев, когда хочешь, чтобы они взмыли повыше.
«Тебя уже почти не слышно», — сказала девочка из своей комнаты в Манхэттене, щурясь в отцовский бинокль в надежде отыскать окошко своего друга.
«Значит, придется кричать», — сказал ее друг из своей комнаты в Шестом округе, наводя подаренный ему в прошлом году телескоп на ее квартиру.
Веревочка их телефона то и дело запредельно натягивалась, и ее приходилось все время удлинять другими веревочками, связанными вместе: веревочкой от его йо-йо, шнурком от ее говорящей куклы, жгутом, скреплявшим дневник его отца, вощеной леской, не дававшей жемчугу из ожерелья ее бабушки рассыпаться по полу, нитью, удерживавшей детское лоскутное одеяльце брата, его прадеда от превращения в гору ветоши. Отныне помимо всего остального их связывало йо-йо, кукла, дневник, ожерелье и лоскутное одеяльце. Им еще столько нужно было друг другу сказать, а веревочек становилось все меньше.
Мальчик попросил девочку шепнуть: «Я тебя люблю» — в ее консервную банку, не объясняя, зачем.
И она не спросила, зачем, и не сказала: «Глупости» или «Нам еще рано любить», и даже не стала оправдываться, утверждая, что говорит «я тебя люблю» только потому, что он ее просит. Она просто сказала: «Я тебя люблю». Ее слова побежали по йо-йо, кукле, дневнику, ожерелью, лоскутному одеяльцу, бельевой веревке, рождественскому подарку, арфе, чайному пакетику, тенниской ракетке, оборке юбки, которую он однажды должен был на ней расстегнуть. Мальчик закрыл консервную банку крышкой, отвязал от веревки и спрятал пойманную в нее любовь на полке у себя в шкафу. Конечно, открывать банку было нельзя, потому что тогда бы ее содержимое улетучилось. Но ему достаточно было просто знать, что она у него есть.

Тот, кто думает, что секунда быстрее десятилетия, не поймет моей жизни.

— Это и был урок, который мы вынесли из всего происшедшего: Бога нет. Вон сколько людей в окнах. Ему пришлось заставить от нас отвернуться, чтобы нам это доказать.
— Что если это было испытанием вашей веры? — сказал я.
— Я не могу верить в Бога, который испытывает веру таким образом.
— Что если это было не в Его власти?
— Я не могу верить в Бога, который не властен такое остановить.
— Что если все это было делом рук человека, а не Бога?
— В человека я тоже не верю.

Чем печальнее слушатель — тем грустнее песни.