Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец. Наталья Гончарова, жена Пушкина, кому не известно – красавица, на которую клал глаз сам царь Николай. И не раз казалось: на кого–то она похожа, на кого–то из знакомых, – но как–то не додумывал до конца. Сейчас вгляделся и вдруг понял: Наталья Гончарова похожа на… Римку Братеневу!
Цитаты Владимир Тендряков
А раскаленная улица медленно остывала – небо становилось обычно синим, солнце не столь косматым. А сам Дюшка обрел способность думать.
Что же это? Он хотел только узнать: похожа ли Римка на Наталью Гончарову? «Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна…» Он и сейчас не знает – похожа ли?
Двадцать минут назад ее видел.
За эти двадцать минут она не могла измениться.
Значит – он сам… Что с ним?
Вдруг да сходит с ума?
Что, если все об этом узнают?
Страшней всего, если узнает она.
Если уж гореть до пепла, то ради всего человечества.
Иногда хочется быть маленькой, хоть на минутку.
Семейные сцены — тривиальнейшее явление. Семейные сцены — многоактные трагедии, которые старательно прячутся от стороннего зрителя. Никто не воспринимает их всерьез: перемелется — мука будет. Но навряд ли мировые катаклизмы и социальные несправедливости вызывали столько приступов отчаяния, ненависти, ярости, сколько их прорывается ежесуточно и вездесуще в семейных сценах. Если я молод и здоров, то изнурительный труд, нужда, даже фатальные неудачи, право, так не страшны для меня, как несовместимость с тем, с кем мне суждено жить бок о бок. Несовместимы — значит, на радость ответят мне негодованием, на гордость — презрением, на порыв откровенности — замкнутостью. Семейные сцены — жуткие схватки во имя самоутверждения, неизбежно приносящие только самораспад!
Дюшка Тягунов знал, что такое хорошо, что такое плохо, потому что прожил на свете уже тринадцать лет. Хорошо – учиться на пятерки, хорошо – слушаться старших, хорошо – каждое утро делать зарядку…
Учился он так себе, старших не всегда слушался, зарядку не делал, конечно, не примерный человек – где уж! – однако таких много, себя не стыдился, а мир кругом был прост и понятен.
Но вот произошло странное. Как–то вдруг, ни с того ни с сего. И ясный, устойчивый мир стал играть с Дюшкой в перевертыши.
Нетребовательная любовь, любовь неразумная, ревниво оберегающая от всего дурного, питающая стерильной житейской кашицей, вместо того чтоб приучить к грубой подножной пище, — сколько матерей испортили ею своих детей, вырастив из них анемичных уродцев или махровых эгоистов-захребетников, не приспособленных к общежитию, отравляющих себе и другим существование.
Тесно в городе от людей и — пустыня кругом. Нет страшнее одиночества, чем одиночество среди многолюдья.
Простота хуже воровства, хуже разбоя. Простота — недомыслие. Если недомыслие начинает руководить людьми, то люди становятся сами себе врагами.
Заблуждения порой страшней чумы.
Оплаченное милосердие — просто корысть, как купленная совесть — уже бессовестность.
Человечество всегда отказывало себе в лишнем куске хлеба, чтоб получить смертоносное оружие. И теперь танк обходится в десятки раз дороже трактора, работающего в поле.
Сытый человек необязательно должен быть добрей и отзывчивей. Это давным-давно замечено…<...> Теперь многие страны живут сытно, но ни одна, Георгий Петрович, ни одна не может похвастаться, что нравственность стала выше. Напротив, сытые-то и стонут о падении нравов.
Прекрасна была бы жизнь, если б люди сами не портили её друг другу.
Да, Геночка, да! Ты вроде и не виноват, что черствый. Но если вор от несчастной жизни ворует, его за это оправдывают? А?
А можно любить, если не любится? Это всё равно — пей воду, когда не пьётся.
Неужели только-то и надо человеку, чтоб отбыть свой срок на белом свете? Так просто отбыть, оставить детей, чтоб и они отбыли положенное. Чем тогда человек отличается от крапивы, от куста калины под изгородью? Той калине тоже век отмерен, она тоже семя бросает, чтоб рос, отбывал срок новый калиновый куст.
— Бесконечна наша Вселенная или конечна?
— А-а, — протянул Дюшка разочарованно. — Зачем это?
— Это ключ к тайне, будем ли мы после смерти жить или нет.
— Бесконечна… Вселенная… Ключ?
— Скажи: из чего я состою?
— Из костей, из мяса, как все.
— Из атомов я состою. Из самых обычных атомов, сложенных особым порядком.
— Ну и что?
Левка так интересно начал, но сейчас что-то путал: бесконечность, Вселенная, атомы, черт знает что!
— Атомов во мне очень-очень много, но все–таки число их конечно. Понимаешь?
— Нет, Левка.
— Я конечный, а Вселенная-то бесконечна. Учти, Дюшка, дважды бесконечна — во времени и в пространстве.
— Тебе-то от этого какая выгода?
— Большая, Дюшка. Раз наша Вселенная нигде не кончается и никогда не кончается, то где–нибудь, когда–нибудь, рано ли, поздно, но наверняка… Понимаешь, на-вер-ня-ка! Случится невероятное — атомы случайно сложатся так, как они лежат во мне.
Левка замолчал, торжествующе, изумленно, взволнованно взирая на Дюшку. А Дюшка подавленно задал все тот же, уже надоевший, вопрос:
— И что?..
— Как — что?! — воскликнул Левка с дрожью в голосе. — Ведь это я! Это буду снова я! Я появлюсь во Вселенной где-то, когда-то, уже после смерти! Выходит, я бессмертен! Понял?
— Страшно, Левка.
— Страшно? Почему?
— Да мир-то вон какой! А я? А ты? А все мы, люди?.. Я, Левка, твою книгу читал и нет-нет да себя щупал: есть ли я на свете или только кажется?
— Ну и что, нащупал?
— Есть, но уж очень, очень маленький. Все равно что и нет.
— А голову свою ты щупал?
— Ты, Левка, не смейся. Я серьезно.
— И я серьезно: пощупай голову, прошу.Нет, Левка не улыбался, косил строго серым глазом на Дюшку.
— Голова как голова, Левка. Ты чего?
— А того, что она по сравнению со звездами и галактиками мала. Не так ли?
— Сравнил тоже.
— А в нее вся Вселенная поместилась — миллиарды звезд, миллиарды галактик. В маленькую голову. Как же это?
Мы хотели наслаждаться синим небом, а нас заставляли глядеть на черную доску. Мы задумывались над смыслом жизни, а нас неволили — думай над равнобедренными треугольниками. Нам нравилось слушать Владимира Высоцкого, а нас заставляли заучивать ветхозаветное: «Мой дядя самых честных правил…» Нас превозносили за послушание и наказывали за непокорность. Тебе, друг Вася, это нравилось, а мне нет! Я из тех, кто ненавидит ошейник с веревочкой…