Цитаты Владимир Тендряков

А раскаленная улица медленно остывала – небо становилось обычно синим, солнце не столь косматым. А сам Дюшка обрел способность думать.
Что же это? Он хотел только узнать: похожа ли Римка на Наталью Гончарову? «Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна…» Он и сейчас не знает – похожа ли?
Двадцать минут назад ее видел.
За эти двадцать минут она не могла измениться.
Значит – он сам… Что с ним?
Вдруг да сходит с ума?
Что, если все об этом узнают?
Страшней всего, если узнает она.

Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец. Наталья Гончарова, жена Пушкина, кому не известно – красавица, на которую клал глаз сам царь Николай. И не раз казалось: на кого–то она похожа, на кого–то из знакомых, – но как–то не додумывал до конца. Сейчас вгляделся и вдруг понял: Наталья Гончарова похожа на… Римку Братеневу!

Семейные сцены — тривиальнейшее явление. Семейные сцены — многоактные трагедии, которые старательно прячутся от стороннего зрителя. Никто не воспринимает их всерьез: перемелется — мука будет. Но навряд ли мировые катаклизмы и социальные несправедливости вызывали столько приступов отчаяния, ненависти, ярости, сколько их прорывается ежесуточно и вездесуще в семейных сценах. Если я молод и здоров, то изнурительный труд, нужда, даже фатальные неудачи, право, так не страшны для меня, как несовместимость с тем, с кем мне суждено жить бок о бок. Несовместимы — значит, на радость ответят мне негодованием, на гордость — презрением, на порыв откровенности — замкнутостью. Семейные сцены — жуткие схватки во имя самоутверждения, неизбежно приносящие только самораспад!

Иногда хочется быть маленькой, хоть на минутку.

Если уж гореть до пепла, то ради всего человечества.

Дюшка Тягунов знал, что такое хорошо, что такое плохо, потому что прожил на свете уже тринадцать лет. Хорошо – учиться на пятерки, хорошо – слушаться старших, хорошо – каждое утро делать зарядку…
Учился он так себе, старших не всегда слушался, зарядку не делал, конечно, не примерный человек – где уж! – однако таких много, себя не стыдился, а мир кругом был прост и понятен.
Но вот произошло странное. Как–то вдруг, ни с того ни с сего. И ясный, устойчивый мир стал играть с Дюшкой в перевертыши.

Тесно в городе от людей и — пустыня кругом. Нет страшнее одиночества, чем одиночество среди многолюдья.

Прекрасна была бы жизнь, если б люди сами не портили её друг другу.

Сытый человек необязательно должен быть добрей и отзывчивей. Это давным-давно замечено…<...> Теперь многие страны живут сытно, но ни одна, Георгий Петрович, ни одна не может похвастаться, что нравственность стала выше. Напротив, сытые-то и стонут о падении нравов.

Человечество всегда отказывало себе в лишнем куске хлеба, чтоб получить смертоносное оружие. И теперь танк обходится в десятки раз дороже трактора, работающего в поле.

Оплаченное милосердие — просто корысть, как купленная совесть — уже бессовестность.

Заблуждения порой страшней чумы.

Простота хуже воровства, хуже разбоя. Простота — недомыслие. Если недомыслие начинает руководить людьми, то люди становятся сами себе врагами.

Нетребовательная любовь, любовь неразумная, ревниво оберегающая от всего дурного, питающая стерильной житейской кашицей, вместо того чтоб приучить к грубой подножной пище, — сколько матерей испортили ею своих детей, вырастив из них анемичных уродцев или махровых эгоистов-захребетников, не приспособленных к общежитию, отравляющих себе и другим существование.

Да, Геночка, да! Ты вроде и не виноват, что черствый. Но если вор от несчастной жизни ворует, его за это оправдывают? А?

А можно любить, если не любится? Это всё равно — пей воду, когда не пьётся.

Неужели только-то и надо человеку, чтоб отбыть свой срок на белом свете? Так просто отбыть, оставить детей, чтоб и они отбыли положенное. Чем тогда человек отличается от крапивы, от куста калины под изгородью? Той калине тоже век отмерен, она тоже семя бросает, чтоб рос, отбывал срок новый калиновый куст.

— Страшно, Левка.
— Страшно? Почему?
— Да мир-то вон какой! А я? А ты? А все мы, люди?.. Я, Левка, твою книгу читал и нет-нет да себя щупал: есть ли я на свете или только кажется?
— Ну и что, нащупал?
— Есть, но уж очень, очень маленький. Все равно что и нет.
— А голову свою ты щупал?
— Ты, Левка, не смейся. Я серьезно.
— И я серьезно: пощупай голову, прошу.Нет, Левка не улыбался, косил строго серым глазом на Дюшку.
— Голова как голова, Левка. Ты чего?
— А того, что она по сравнению со звездами и галактиками мала. Не так ли?
— Сравнил тоже.
— А в нее вся Вселенная поместилась — миллиарды звезд, миллиарды галактик. В маленькую голову. Как же это?

— Бесконечна наша Вселенная или конечна?
— А-а, — протянул Дюшка разочарованно. — Зачем это?
— Это ключ к тайне, будем ли мы после смерти жить или нет.
— Бесконечна… Вселенная… Ключ?
— Скажи: из чего я состою?
— Из костей, из мяса, как все.
— Из атомов я состою. Из самых обычных атомов, сложенных особым порядком.
— Ну и что?
Левка так интересно начал, но сейчас что-то путал: бесконечность, Вселенная, атомы, черт знает что!
— Атомов во мне очень-очень много, но все–таки число их конечно. Понимаешь?
— Нет, Левка.
— Я конечный, а Вселенная-то бесконечна. Учти, Дюшка, дважды бесконечна — во времени и в пространстве.
— Тебе-то от этого какая выгода?
— Большая, Дюшка. Раз наша Вселенная нигде не кончается и никогда не кончается, то где–нибудь, когда–нибудь, рано ли, поздно, но наверняка… Понимаешь, на-вер-ня-ка! Случится невероятное — атомы случайно сложатся так, как они лежат во мне.
Левка замолчал, торжествующе, изумленно, взволнованно взирая на Дюшку. А Дюшка подавленно задал все тот же, уже надоевший, вопрос:
— И что?..
— Как — что?! — воскликнул Левка с дрожью в голосе. — Ведь это я! Это буду снова я! Я появлюсь во Вселенной где-то, когда-то, уже после смерти! Выходит, я бессмертен! Понял?

Мы хотели наслаждаться синим небом, а нас заставляли глядеть на черную доску. Мы задумывались над смыслом жизни, а нас неволили — думай над равнобедренными треугольниками. Нам нравилось слушать Владимира Высоцкого, а нас заставляли заучивать ветхозаветное: «Мой дядя самых честных правил…» Нас превозносили за послушание и наказывали за непокорность. Тебе, друг Вася, это нравилось, а мне нет! Я из тех, кто ненавидит ошейник с веревочкой…