— Слушай меня внимательно. Если ты еще раз пойдешь в МАДИ, я пошлю туда дедушку, а он уважаемый человек — твой дедушка. Он пойдет, даст сторожу десять рублей и скажет: «Увидите здесь мальчика, высохшего такого, в красной шапочке и в сером пальто… убейте его. Вырвите ему руки, ноги, а в зад напихайте гаек». Твоего дедушку уважают, и сторож сделает это. Сделает, понятно?!
Цитаты из книги «Похороните меня за плинтусом»
Потеть мне не разрешалось. Это было еще более тяжким преступлением, чем опоздать на прием гомеопатии! Бабушка объясняла, что, потея, человек остывает, теряет сопротивляемость организма, а стафилококк, почуяв это, размножается и вызывает гайморит. Я помнил, что сгнить от гайморита не успею, потому что, если буду потный, бабушка убьет меня раньше, чем проснется стафилококк. Но как я ни сдерживался, на бегу все равно вспотел, и спасти меня теперь ничто не могло. — Вспотел… Матерь божья, заступница, вспотел, сволочь! Господи, спаси, сохрани! Ну сейчас я тебе, тварь, сделаю козью морду!
Рядом со мной, и утром, и перед сном, была жизнь, а счастья можно было только дождаться, прикоснуться к нему на несколько минут и снова будто пренебрегать им, как только грохнет захлопнутая за его спиной дверь.
По мнению бабушки, я мог выскользнуть из-под ремней и улететь к какой-то матери. К какой, я не понял, но не к своей — это точно.
Развить самостоятельность возможно только при полной материальной независимости.
Отнимать ребенка у матери и отнимать мать у сына — немыслимо, преступно.
Блошки! Я лекарства по пятьдесят рублей покупаю, а она блошки приносит! Чтоб у неё блошки прыгали по телу до самой смерти!
Но я любил её не за эти вещи, а эти вещи любил, потому что они были от неё.
Вам, наверное, покажется странным, почему я не мылся сам. Дело в том, что такая сволочь, как я, ничего самостоятельно делать не может. Мать эту сволочь бросила, а сволочь постоянно гниет, и купание может обострить все её сволочные болезни.
Счастье не могло стать жизнью. И жизнь никогда не позволила бы счастью заводить свои правила.
Я с ужасом почувствовал, что счастья нет тоже. Я убежал от жизни, но она осталась внутри меня и не давала счастью занять своё место. А прежнего места у счастья уже не было.
Снег падал на кресты старого кладбища. Могильщики привычно валили лопатами землю, и было удивительно, как быстро зарастает казавшаяся такой глубокой яма. Плакала мама, плакал дедушка, я испуганно жался к маме — хоронили бабушку.
Если я говорил с ней, мне казалось, что слова отвлекают меня от объятий; если обнимал — волновался, что мало смотрю на неё; если отстранялся, чтобы смотреть — переживал, что не могу обнимать.
Хотелось обнять её и прижаться изо всех сил. Я сделал это, но желание всё равно осталось.
Почему я идиот, я знал уже тогда. У меня в мозгу сидел золотистый стафилококк. Он ел мой мозг и гадил туда.
Я безнадежный кретин и могу быть похоронен только на задворках психиатрической клиники.
Встань, пипку вымою.
— Осторожно!
— Не бойся, все равно не понадобится. Развернись, спину потру.
Я развернулся и уткнулся лбом в кафель.
— Не прислоняйся лбом! Камень холодный, гайморит обострится.
— Жарко очень.
— Так надо.
— Почему никому так не надо, а мне надо? — Этот вопрос я задавал бабушке часто.
— Так никто же не гниет так, как ты. Ты же смердишь уже. Чувствуешь?
Я не чувствовал.
Тыц ***ыц!
Я любил Чумочку, любил её одну и никого, кроме неё. Если бы её не стало, я безвозвратно расстался бы с этим чувством, а если бы её не было, я вовсе не знал бы, что это такое.
Борька обзывал их козлами, а я проклинал их небом, Богом и землей. А потом мы удирали и думали: «Как мы их, а! Знай наших!».