Редко человек понимает конечный смысл того, что он делает, и большею частью он понимает его слишком поздно для того, чтобы изменить делаемое. Вмешательство индивидуальной воли в пути истории всегда бывает напрасным. Этой доли напрасности я не мог не замечать и во всём, что мне случалось высказывать. Не человек делает свою историю, он только терпит её, в ней радуется, или, напротив, скорбит, страдает.
Цитаты Василий Васильевич Розанов
— Почему же ты, Розанов, думаешь, что понял в Египте больше всех египтологов?
— Потому что я УДИВЛЕН. А они ведь ничему не удивляются.
Почти общий закон развращенности — неспособность к сильной любви, непременной и роковой. Отличительная черта развращенного человека — что он безличен в сношениях своих с женщинами. Для него есть удовольствие, но нет привязанности.
«Я» есть «я», и это «я» никогда не станет – «ты».
И «ты» есть «ты», и это «ты» никогда не сделается как «я».
Чего же разговаривать. Ступайте вы «направо», я – «налево», или вы «налево», я «направо».
Все люди «не по дороге друг другу». И нечего притворяться.
Всякий идет к своей Судьбе.
Все люди – solo.
Не надо читать ни для удовольствия, ни для информации, но только для изменения души.
В России вся собственность выросла из «выпросил», или «подарил», или кого-нибудь «обобрал». Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается.
Литература вся празднословие… Почти вся… Исключений убийственно мало…
Мне собственно противны те недостатки, которых я не имею. Но мои собственные недостатки, когда я их встречаю в других, нисколько не противны. И я бы их никогда не осудил.
Вот граница всякого суждения, т. е. что оно «компетентно» или «некомпетентно»; на сколько «на него можно положиться». Все мы «с хвостиками», но обращенными в разные стороны.
Слава — змея. Да не коснется никогда меня ее укус.
Душа есть страсть.
И отсюда отдаленно и высоко: «Аз есмь огнь поедающий» (Бог о Себе в Библии).
Отсюда же: талант нарастает, когда нарастает страсть. Талант есть страсть.
Вечно мечтает, и всегда одна мысль: — как бы уклониться от работы.
Образовался рынок. Рынок книг, газет литературы. И стали писать для рынка. Никто не выражает более свою душу. Никто более не говорит душе. На этом и погибло все.
А от мира, от Вселенной, от всего «прочего» они отвернуты и signum этого, закон этого, орудие этого, «ворота» и «замок» сей священной обители, и есть «стыд». — «Стыдно всех» — кроме «мужа»; то есть не касайся, — даже взглядом, даже мыслью, даже самым «представлением» и «понятием» — того, к чему ты, и каждый другой, и все прочие люди, весь свет — не имеете отношения: потому что это принадлежит моему мужу, и в целой Вселенной только ему одному. <...> Вообще семья — «страшное». В «черте», в магической черте, которую вокруг неё провёл Бог. Таким образом, «стыд» есть «разграничение». Это — «заборы» между семьями, без которых они обращаются в улицу, в толпу, а брак — в проституцию. То есть нашу, — уличную и торговую. Так называемая в древности «священная проституция», наоборот, и была первым выделением из дикого беспорядочного общения полов нашего «священного брака», «церковного брака», «непременно церковного». Без «священной проституции» невозможно было бы возникновение цивилизации, так как цивилизация невозможна без семьи. Внесение «священства» в «проституцию» и было первым лучом пролития «религии» в «семью». Уже тем, что она была именно «священная», она отделилась от «обыкновенной» проституции и затем продолжала все «отделяться» и «удаляться», суживаясь во времени и лицах, пока перешла сперва в «много-женный» и «много-мужний» (полиандрия) брак и, наконец, в наш «единоличный церковный брак». «Измены» в нашем браке суть атавизм полигамии и полиандрии.
«Стыд» и есть «я не проститутка», «я не проститут». «Я — не для всех». Стыд есть орган брака. <...> Стыдом брак действует, отгораживается, защищается, отгоняет от себя прочь непричастных.
Два случая я знал, когда мужчина женился «на деньгах», — и оба кончились необыкновенным счастьем и полной любовью. <...> Толстой это первый рассмотрел в жизни и подробно описал в «Войне и мире» (брак Николая Ростова и княжны Marie Болконской). Но это вообще нередко так. Любовь и счастье, очевидно, может рождаться просто из «сожительства», из полового сближения мужчины и женщины, после того как «деньги сосчитаны». Тогда ведь, пока считали, — очевидно, ещё любви и привязанности не было. Но потом пошло «день за днём», «мелочи сегодня», «мелочи завтра», — прихворнул муж — и вот жена испугалась, захлопотала, всего обдала негой и заботой; неприятность по службе — она утешила; он её «приголубил» во время беременности, «поберёг» от труда, да и от своих удовольствий: и, глядишь, родилось уважение, родилась привязанность и, наконец, полная любовь.<...> Потому-то не надо особенно долго «рассуждать» о браке, «построять теоретически будущее счастье», а — «поскореече жениться», едва девушка (или вдова) «приглянулась», «подходит», «мне приятно с ней говорить». Этому препятствует «нерасторжимость» у христиан брака, которая вообще всё испортила, произведя испуг перед «вечным несчастием» (картина, — многолетняя, — неудачного брака для всех окружающих). <...> Но вообще чем далее — тем положение брака трагичнее, печальнее и страшнее.
Такие требования, как требование семейного целомудрия, требование верности жены мужу, на чём могут быть утверждены, как не на приписании: полу духа и духовных добродетелей? Но поместите spintus in sexum [дух в пол (лат.).], и вы получите египетско-сирийский «культ фалла». Как же вы удержите целомудрие, «верность чрева женщины детородному органу мужа». Мы приказали, но приказание надо как-нибудь объяснить и мотивировать. Если «чтобы она рождала, то ведь рождать можно и при изменах: сколько угодно, и я знаю один случай, где жена ежегодно рождала, изменяя мужу «напропалую» (и он знал об этом, и плакал, и не мог развестись «по церковным законам», так как церковь измену не при свидетелях, а в запертой комнате или в гостинице не считает изменою).
Почему вы пристали к душе моей и пристали к душе каждого писателя, что он должен НЕНАВИДЕТЬ ГОСУДАРЯ.
Пристали с тоской, как шакалы, воющие у двери. Не хочу я вас, не хочу я вас. <...> Я русский. Оставьте меня. Оставьте нас русских и не подкрадывайтесь к нам с шёпотом:
— Вы же ОБРАЗОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК и писатель и должны ненавидеть это подлое правительство.
— Я образованный человек, даже Бокля читал, но УВАЖАЮ ПРАВИТЕЛЬСТВО, и убирайтесь к черту. Я не правительство считаю подлым, а вас считаю подлыми, отвратительные гиены.
Отсутствие государства и врождённая к нему неспособность, как и отсутствие отечества и тоже неспособность «иметь своё отечество», и есть источник индивидуального могущества евреев и их успехов во всех странах на всех поприщах. Та колоссальная энергия и неизмеримое по протяженности прилежание, какое русские и французы тратили на своих «Петров» и «Людовиков», на «губернии» и «департаменты», на канцелярии и статское советничество, — евреями никуда не была израсходована: и брошена в частные дела, частную предприимчивость. И в то время как у нас в каждом личном деле теплится свечечка, у них пылает костёр.
«Первое место» — оно страшное. Оно названо в книгах ПРЕСТОЛ. И сидеть на нем — одному Богу.Люди попаляются, приближаясь к нему. И гибнут. Погибли персы, греки, царство Александра Македонского, Рим. Царство Наполеона и «французские идеи». Теперь, я убеждён, погибнет Германия. Но все рвутся вперёд. Тайным образом именно — к ПРЕСТОЛУ. И сожигаются.
«Не стремиться вперед» свойственно двум: раку и русским. Рак так устроен. А у русских есть классическая лень. Лень — охрана Руси. Это-то и есть её тайный омофор. Пока Русь ленива — она не заблудится и не погибнет. «Ну его к чёрту — торопиться».
Но я размышляю дальше: раз пол есть тайна, «прикровенность», и это — не поверхность его, а самое внутреннее зерно, «душа» и «глубь», то ведь, очевидно, тот акт и в таких условиях, чтобы никто не мог даже догадаться, предположить, не мог даже «допустить мысли» — и будет «наиболее отвечающим душе предмета и существу дела», то есть совокупления: он будет и наиболее сладким, невыносимо сладким. Не на этом ли основаны измены? Что «совокупление с мужем», как всем известное и раскрытое, полудоставляет радость, есть в сущности полусовокупление: а «неожиданно» и с другим — есть «опять первая ночь с Возлюбленным». «В тот час она опять потеряла невинность» — в отношении мужа: то есть как Гера в отношении Зевса, которая, по словам греков, непрестанно совокупляясь с богом — «всякий раз снова теряла девственность». Ведь острое и сущность — потеря невинности и тайна. И здесь она встаёт во всём своём величии.
<...>
Муж есть, и — молодой. Ещё более — он любим. «Совсем почтенная семья». Но внутри её и ему и ей до муки хочется измены: которая одна, в сущности, восстановляет «полную мысль брака»: потерю невинности, окруженную глубочайшей тайной. Всякое супружество имеет тот колоссальный дефект, что оно «на виду», что «о нём знают все», тогда как отвечает существу тайны — «чтобы никто не знал».
<...>
Тайна.Нет существа её —
Измены.
О, это-то уже сохранится в тайне.
И вздрагивая, шепчет:
Какое блаженство! Какое блаженство!
В России так же жалеют человека, как трамвай жалеет человека, через которого он переехал. В России нечего кричать. Никто не услышит.
